Название: Синее море широко Автор: Капитан Колесников Бета: бобрятинка и marica1911 Рейтинг: R/NC-17 Размер: миди Пейринг: Kurtofsky Жанр: romance, hurt/comfort Предупреждения: мат, авторские стиль, пунктуация и косноязычие, Дейво-центричнное повествование. Статус: закончен Дисклеймер: всё украдено до нас Комментарии: От автора: В общем, похоже, это что-то типа прописанной всей сериальной линии Куртофски. Ну, те моменты, где оно есть. И то, что осталось за кадром, но-мы-то-знаем. Короче, неебический эпос. И да, авторская пунктуация с криками и кровью отвоевана у беты.
Все лгут, не так ли? Эта фраза обрела бешеную популярность за какие-то два года: ее цитируют все кому не лень, цепляя на лицо подобие той самой высокомерной усмешки, ее печатают на футболках и таскают на груди молоденькие девчушки, ею украшают кружки - термосы, копчики, запястья. Пфффф. Можно подумать, никто не знает, что все вокруг изящно и не очень фантазируют, приукрашивают, преувеличивают, сочиняют, лгут, врут, а некоторые так вообще филигранно пиздят.. Никто не честен абсолютно ни перед миром, ни тем более перед самим собой. Школа МакКинли не исключение. Она, скорее, чистейший образец, концентрат того, что называется ложью. Но подождите, не спешите стыдить и укорять, давайте посмотрим поближе. Кто-то скрывает имя настоящего отца своего ребенка, кто-то изживает память о своих унижениях в тюрьме, кто-то ревностно оберегает тайну о сестре, больной синдромом Дауна. Самозащита, да. Кому охота раскрываться, как рестлер - молокосос на своём первом ринге? Кому захочется огребать больше обычного? Какому идиоту с замашками смертника придет в голову обнажить мягкий живот, отбросив нарощенную за долгие годы раковину? Да нет таких. Это только Сильвестр Сталлоне, тот самый Рэмбо, поднялся, вытер рукавом свою первую кровь и не оставил от врагов даже памяти. Но дети, дети ведь не Рэмбо. У них нежный возраст, хрупкие панцири, обостренное чувство справедливости, чудным образом переплетенное с только им и понятной системой двойных стандартов. У них каждую неделю новая любовь и обязательно- в этот раз точно - преточно, мам!- до гроба, королевские интриги, соперничество, демонстрация силы, завоевание авторитета, домашние задания, контрольные работы, пиво по поддельным ID - картам, проблемы с законом, алкоголем, родителями и моралью. Поэтому почти никто добровольно не наливает кислоты в ямы вокруг себя: ты сидел в тюрьме - это обыкновенный ров, и его запросто можно перемахнуть, да еще и умудриться выцепить пользу. Тебя там доставали, унижали и – тсссс - отбирали твои вафли? А вот и кислотный дождь. Умойся, ты жалок. Дэвид Карофски никогда не попадал под этот ливень. И дело было не в том, что он как примерный маменькин сынок постоянно носил с собой зонт, нет. Просто у него всегда была маскировочная плащ-палатка - его ложь. Он кутался в неё, как иные кутаются в объятия любимых, укрывался ею, ладил её под себя, пестовал, баюкал. Кормил самым вкусным, отборным, питательным, но зря. Потому что, как оказалось, - откармливал на убой, как индейку ко дню Благодарения. Самые нелепые истории обычно начинаются со слов «Сижу я себе, никого не трогаю» или «Ничто не предвещало беды». Вот и Дейв не сразу заметил неладное. Бесит, этот педик его бесит, раздражает и вымораживает, ну, потому что он педик. Броня Дейва идеальна, целостна и прочна, как дамасская сталь. Высокий голос, нелепые шмотки, развязная походка неприятно царапали стенки черепа, заражали ладони натуральным зудом, ибо это недоразумение всем своим видом позорило вообще всех нормальных парней. Полёт всё еще нормальный, штурвал в надежных гетеросексуальных руках, и единственное, что делает Дейв, это швыряет выскочку из хорового кружка о шкафчики. Просто, чтобы руки не так чесались. Хаммел - и то, что у проблемы появилось имя, стало первым тревожным звоночком - идёт по коридору рядом с этой японкой, или китаянкой (кто их вообще различает?), держа спину идеально прямо, а его подбородок упрямо задран вверх. Вот напыщенный павлин. Точно, павлин: пытается за всеми этими своими тряпками и манерами спрятать отвратительное кукареканье. Не то чтобы Дейв слышал хоть раз, как поёт Хаммел, милостивы наши боги. Кто дал ему право ходить с таким самодовольным видом в школе Дейва? Как будто бы это нормально для парня, облепить свою задницу джинсами «смотрите- все- смотрите». Карофски, понятное дело, смотреть не хочет, тем более было бы на что. Поэтому Хаммел снова оставляет слепок позвоночника на железной поверхности шкафчика. Так-то. Проходит неделя-другая, и Дейв начинает умышленно высматривать свою жертву в разветвлениях коридора, на школьном дворе, на выходе из кабинета. Чтобы помнила. Профилактика - лучшее лечение, им так говорили на открытом уроке «Человек и Здоровье», на который Дейва занесло однажды совершенно непонятным ветром. Скорее всего, тренировка в тот день отменилась. Да, точно, тренировка. Он же нормальный парень. Вернее, не просто нормальный, он крутой. По вечерам приятная усталость в мышцах после тренировки, по пятницам иногда, когда предки в отъезде, пиво с ребятами. Оно невкусное, горькое, зараза, и долго потом остается неприятное послевкусие на языке, да и для спортивного режима вредно, ну и, чего уж там, Дейву еще вот пивного живота не хватало; но это же пятница, у них есть фальшивые удостоверения, деньги и пустая квартира. Не петь же им спиричуэлы, в самом деле! Поэтому, будучи нормальным парнем, Дейв лишь покровительственно усмехается, наблюдая чуть поодаль за тем, как Хаммела, подхватив за руки и за ноги и раскачав хорошенько, швыряют в мусорку. Господи, он так покорно отдает им свою сумку и кардиган…Хоть бы попробовал огрызнуться. Жалкий педик. А теперь еще и грязный. Конечно, попробуй вылезти из огромного мусорного контейнера, воняя этим сладким, с ноткой гвоздики и пачули, одеколоном - Дейв однажды, размазав Хаммела в очередной раз по стенке, провел по лицу руками. Абсолютно случайно. Запах резкий, приторный, но горький. Как такое вообще возможно? Он на одну сотую секунды словно о чем-то напоминает Дейву, рождает непонятные, как будто забытые ассоциации, и Карофски силится понять, поймать, ухватить, но куда там угнаться за тенью тени ветра. После он тщательно моет руки в школьном туалете, ожесточенно скребет ногтями кончики пальцев, долго держит ладони под горячей струёй; пальцы теряют чувствительность, кожа на верхних фалангах распаривается от воды, и это напоминает Дейву о неслучившемся предощущении сильнее, чем сам запах Хаммела. Слово «неприятности» отчетливо повисает в воздухе.
Он. Не. Пялился. На. Губы. Хаммела. Просто случайно мазнул взглядом. Дейв напирал, угрожающе нависал и вынуждал Курта почти прогнуться. А тот смотрел затравленно- гордо ( как же это, блять, бесило), слегка выпячивая нижнюю губу. Подрагивающую. Будто он едва сдерживал гнев. То есть, конечно, страх, откуда у этого гнев? Дейв держался, он знал, что с бойцовыми собаками и- чувствовал- с Куртом действует один принцип: ни в коем случае не отводить первым взгляд, показать суке, ну или кобелю, кто главный, кто вожак, кому нужно подчиняться. Кобелём Хаммела язык просто не поворачивался назвать, а вот сучкой он был знатной. Высокомерный, спесивый, эгоистичный маленький голубой засранец. У него даже губы какие-то высокомерные. Только зря он ими так дрожит, выдает же себя с головой. Хорош артист, ничего не скажешь. Хорош, да, очень хорош. Ну, вот оно, пошло-поехало. Дейв так это ненавидит. Анализировать свои чувства, думать о них, разматывать клубки собственных эмоций, распутывать хитросплетения своих ощущений. Муторно, долго, неясно, нахрена, и вообще, Дейв ни разу не усидчивый. Понятно, конечно, когда тебе нравится девчонка: фигурка тонкая, ноги длинные, стройные, кожа нежная, глаза такие выразительные, губы пухлые, запястья узкие. Ага, никаких аналогий, Дейв, просто ноль! Так вот, одно дело- девчонки, они нравятся, их хочется, с ними классно тискаться на заднем сидении машины. Дейву даже делали минет пару раз, он не какой-то там Хадсон, чтобы снимать возбуждение воспоминаниями о полудохлом почтальоне. С девушкой, с представительной девушкой, не впадлу и по коридору пройтись вместе. Не за ручку, конечно. Они удобные, сговорчивые и мягкие, кто-то чуть больше, кто-то меньше. С ними надо аккуратно и осторожно, попробуй, швырни на кровать-завтра вся школа будет знать, что ты импотент, хотя, судя по стонам, не то чтобы вчера ей что-то не понравилось Наверно, Дейв просто слишком крупный, поэтому в сексе ему всегда приходится немного сдерживать себя, контролировать каждое движение, жест, рассчитывать силу. А какое может быть полноценное удовольствие, если ты каждое мгновение должен осаждать и укрощать зверя внутри, не давать вырваться на свободу той жажде, силе, страсти, которые начинают закипать от близости чужого тела и запаха чужого возбуждения? Контролировать собственную расслабленность, это, знаете ли, как-то слишком. Хочется прижать сильно-сильно, до синяков, целовать агрессивно, властно, но « Деееейв, ты животное, мне придется 3 дня носить водолазку!». Заебись потрахались. Рот тоже лишний раз не раскроешь, хотя хочется, безумно хочется говорить ужасно непристойные вещи хриплым ласковым голосом и чувствовать, что партнера от этого просто ведёт и кроет. Поди, объясни этой идиотке… Нет, Дейв не был ни садистом, ни агрессором, ни жестоким мудаком. Просто он сам был большой, и страсти в нём кипели нешуточные, и тяжеловесная нежность с тонкой похотью бурлили, нерастраченные. А Хаммел был вообще непонятный. Несмотря на все свои насмешки, придуманные обидные девчачьи прозвища, оскорбления и выпады, Дейв в глубине души чувствовал, пока еще только на интуитивном уровне, что Хаммел - не баба. Да, педик, да, манерный, но, блять, у него же есть член и яйца! И хромосома эта..Y,- опять внезапно всплыл в памяти тот единственный урок «Человек и Здоровье». Или Х ? Его можно толкать, пихать, задевать. Можно ему грубить, оскорблять, унижать, поливать сладкой липкой водой. Просто потому что непонятно, как еще выразить это. И что, собственно, это? Что, неужели никто не слышал грохот от снарядов, пробивших брешь в монолитной броне Дейва?
С каждым учебным днём ситуация вокруг и внутри Дейва накаляется. Вокруг - потому что Хаммел действительно как будто преследует его, да-да, именно так, а вовсе не наоборот. В раздевалке, коридорах, буфете, кабинетах, на поле, и- самый смутный неясный стыдный восторг- в душевой, хотя Дейв совсем ничего не разглядел. Не то чтобы он хотел, конечно, или, не дай бог, стремился. Просто нужно быть постоянно начеку, чтобы успеть закрыть глаза. Почему ему не приходило в голову зажмуриваться в раздевалке футболистов, Дейв предпочитал не задумываться. Наверно, на педиков даже смотреть опасно. Кто их знает, может оно воздушно-капельным путем передается. Или воздушно-капельный – это рот в рот? Бляяяять, какие на редкость не своевременные мысли. Карофски еще пару раз толкает Хаммела на шкафчики и предпочитает не думать о тех потрясающе долгих, мгновенных взглядах, которые кидал ему вслед Курт. Словно хотел сказать что-то, будто обижался и не понимал, за что. Можно подумать, Дейв понимал. Хоть что-то. Он уже просто перестал быть собой, человеком, индивидуумом, футболистом, старшеклассником, сыном и чьим-то парнем. Он был-не он, а море. Злость, непонимание, обида, ненужные, глупые, острые, как локти гребаного Хаммела, желания, сомнения, бешенство, отчаяние, тоска от безысходности, от невозможности, полная неразбериха в мыслях, которые метались в черепной коробке, как потревоженная стайка колибри,- адский коктейль для взрослого адекватного человека. А что с этим вообще возможно сделать подростку? Дейв маялся, закипал, метался по школе, дому и внутренним лабиринтам. Хуже всего было то, что объект его постоянного наблюдения, кажется, был абсолютно доволен жизнью, счастлив, умиротворен и- да, Дейв, скажи это вслух- влюблен. Карофски видел и фотографию в шкафчике, и мечтательную улыбку, и то, что пальцы Хаммела не покидают сенсорного экрана телефона- они что, решили Сагу о Форсайтах построчно переписать? Да, на урок зарубежной литературы Дейв тоже как-то забрел. Вечно в его жизни всё с приставкой «за»: зашел, забрел, задел, заткнул, запал. Фанфары! Да, Карофски, внутренне содрогаясь от одной только этой мысли, скрепя сердце, скрипя зубами, хрустя суставами пальцев рук, матерясь на все лады, осторожно - вдруг кто услышит - подумал, что, возможно, он хочет Хаммела. Конечно, будешь тут отрицать очевидное, когда оно вот так, мокрым полотенцем по ебалу. Дейв запретил себе думать о том, что он хочет парня,- нет, он ведь не педик, в самом деле. А хочет он не парня, а Хаммела. Так звучит намного безопасней, верно? Но он не собирается ничего с этим делать, нет. Еще не хватало всей школе рассказать. Пройдет. Перегорит. Вот девчонку может развести какую-нибудь, из чирлидерш. А что, если сзади, да в темноте… Да что ж это такое?! Он отрывается когда-нибудь от экрана своего мобильника? Хаммел, ты перестал вздрагивать при виде меня. Потому что ты меня не видишь! Ты хоть что-нибудь видишь вообще? Ау! Я здесь! Ну же, давай, детка, обернись, посмотри, испугайся, разозлись, дай мне повод. В пустоту. Ладно же… Дейв не думает, вообще, он действует на эмоциях и отработанных за долгие месяцы движениях и жестах. Курт предсказуемо проезжается спиной о дверцы шкафа. Но на этом прежний сценарий обрывается. Хаммел кричит что-то вслед, и Дейв почти чувствует спиной праведный гнев и благородную ярость. О, нет, принцесса, насчет Ярости- это ты лучше ко мне. О чем Карофски и сообщает Хаммелу. А тот совсем близко, возмущенный, всклокоченный, раскрасневшийся, волнующийся. Оскорбляет, негодует, унижает, двигается, пахнет, дышит.
Считается, что у спортсменов потрясающая сила воли. И тогда у Дейва 2 варианта объяснения последующих событий: либо тезис откровенно херовый, либо Дейв спортсмен херовый. А. Третий вариант еще. Либо Курт более потрясающ, чем сила воли Дейва.
Карофски срывается влёт, обхватывает лицо разошедшегося Хаммела и прижимается губами. Это самый нелепый и неумелый, неловкий и ни разу не эротичный поцелуй. Как тринадцатилетка, честное слово. Дейв наказывает их обоих, вымещает все эти насквозь больные месяцы, выплёскивает это море, выпускает все свои страхи, желания, сомнения, как джина из бутылки. Его маскировочную плащ-палатку спиздили не в меру резвые бойскауты. Хьюстон, у нас проблемы.
глава 2 глава 3 глава 4 глава 4 (продолжение) глава 5 глава 5 (продолжение) глава 5 (окончание) глава 6 глава 7 глава 8 глава 9
Конечно, Курт оттолкнул его. Ну, разумеется. Непонятно было, с чего бы Дейву вообще рассчитывать на другую реакцию, но так глупо он не чувствовал себя давно. Хаммел отскочил на добрых три шага назад, смотрел испуганно и неверяще, и прижимал руку к лицу, будто боялся, что Дейв снова попробует поцеловать его. Осквернить. Конечно, ему неприятно: толстый, потный, грубый медведь посмел дотронуться, прикоснуться, облапать. Отвращение на лице Хаммела было особенно тяжело видеть, и Дейв, всхлипнув, вмазал по шкафчику и вылетел из раздевалки. Где здесь можно умереть? У Карофски точно будет самая нелепая эпитафия: «Очень хороший был мужик, а потом повесился в сортире». Дейв шел и не думал куда. Боже, он вообще не думал, никогда. Предварительные размышления - это не для него, о чем вы? Простительно, конечно, учитывая возраст. В 17 многое делается на эмоциях, под влиянием момента, впечатления, желания. Загораешься, срываешься, бежишь, летишь, думая «к чертям всё, не сделаю - сдохну, а там хоть трава не расти». Наверно, поэтому, среди самоубийц и террористов-смертников так много подростков: сотворить грандиозную хуйню, не слыша вой собственных тормозов и родителей, - это всё про них. Море внутри Карофски трансформировалось в бассейн. Не то чтобы оно стало меньше, просто у него появились аккуратные четкие рамки, 4 бортика по периметру. Раз - Дейв отталкивается от себя, первого бортика, и ныряет в воду. Два - широко загребая руками, он плывет ко второму, к Курту, окруженный третьим и четвертым - Поцелуем и Проблемами. Подстава была в том, что он мог стать хоть мастером спорта по плаванью, но доплыть до Хаммела или ускользнуть от проблем ему не грозило. Какой-то чертовски неправильный бассейн. В себя Карофски пришел дома. Поняв, что от мозга внятных указаний не дождаться, ноги сами привели его туда. Закрыв дверь в свою комнату, он без сил рухнул на кровать. Ну да, тело свою миссию выполнило, пост сдал - пост принял. Пора бы хоть чуть-чуть подумать, но где уж там. Дейва раздирало. Он злился на себя за бесхарактерность, слабоволие и слабоумие. Слабак - это он, а вовсе не Хаммел. Он проклинал собственные реакции, гребаного педика, школу, мир. Он паниковал, бесился, не понимал, не хотел помнить и боялся забыть. Отголоски гневной отповеди Курта эхом раздавались в его голове: «Заурядный… мальчишка… вечно потный… не мой типаж… не мой… не мой… не мой…». Не мой. Блять, ничейный. Чужой. Да и вся жизнь у Дейва тоже словно была чужая. Он пока не знал этого, но смутно ощущал, как ощущают близость дома запертые в перевозках коты, как чуют надвигающуюся грозу птицы, как почти осязают кончиком языка курильщики крепкий дым близкой первой утренней затяжки. Только вот клетка распахнется, и кот займет место на любимой хозяйской подушке, разразится гроза, и птицы спрячутся в гнёздах, а сигареты с глотком кофе примирят половину населения земного шара с необходимостью вылезать из дома. А Дейв оставался один на один со своими проблемами, которые сам себе и создал. Невыносимо, обидно, горько, страшно и нихера непонятно. Его бассейн слишком глубокий и широкий, не видно ни дна, ни края, ни команды спасателей, и хлорка. Боже, откуда так много хлорки? От неё щиплет глаза, ничего не видно, Дейв отплевывается, дыхание сбивается, и он позорно барахтается где-то посередине. Возвращаться назад или плыть вперед сил нет никаких. Слабак. Он отвратителен, противен, мерзок, ничтожен, даже в глазах педика. Им побрезговали, ему отказали - послали, унизили, отшили. И кто? Господи, да Дейв даже ударить его не смог. Бывает ли хуже? И будет ли когда-нибудь не так муторно на душе? Блять, да ничего никогда больше не будет в порядке (про «хорошо» Дейв даже и не думал). Сломано всё. Он испортил себе жизнь, своими руками взял и испоганил. Разрушил умеренно- удовлетворительное настоящее и слепил охрененно поганое будущее. Умница, Дейв. Твой энтузиазм да в черный бы ящик. И на 3 метра под землю, обмотав накрепко чугунными цепями для верности. Чтоб не вырвался. Зачем? Как? За что? Почему? Что дальше? У Дейва было потрясающее количество ответов: ноль. Он просто лежал в темноте, тупо пялясь в потолок, плыл восьмой километр и ждал, пока его перестанет выворачивать наружу собственными мыслями, обломками гордости и обрывками души. Он слушал шорох шин, доносящийся с улицы, сигнальные сирены машин, веселые голоса людей, толпившихся у магазина напротив его дома. Людей, у которых всё было в порядке, у которых был обычный пятничный вечер, друзья, старые шутки, понятные только близкому кругу лиц, романтические свидания и прочая восторженная чепуха. Блять, как они могут? У Дейва рухнул мир, а об этом никто не знает, и матч Флорида Гэйторс - Огайо Стэйт в самом разгаре. Он просто очень устал. Блин, да у него за всю жизнь не было столько эмоций, сколько за один долбаный вечер. Это выматывало хуже бесконечной муштры тренера Бист. Одно было ясно точно: он ни за что не вернется в МакКинли, никогда. И Дейв засыпает.
Как насчет того, чтобы утро наступило приблизительно никогда? Это на словах звучит хорошо и правильно: «утро вечера мудренее». Утверждение это в миллиардах световых лет от истины. Вечером у тебя хотя бы есть ночь, 6-7 часов времени, пространства, вариантов, предполагаемых решений, возможностей и прокуренных минут. Но вот горизонт светлеет, луна бледнеет, птицы наглеют, а ночь и нервы подходят к концу. Утро уже на пороге, вытирает ноги о коврик и деликатно стучит в дверь. Дейв не хочет открывать. Нет никого, умерли все, прах в урне, завещание в сейфе, Карофски в астеническом ступоре. Мысль уйти из школы уже не кажется ему удачной. Решения проблемы, однако, у него всё еще нет, поэтому Дэвид выбирает старую надежную тактику - игнорирование. Хаммела, вчерашних событий, сложившейся ситуации. Не было ничего. Нет, не было. Никаких свидетельств, доказательств тоже нет. Курт не посмеет вякнуть хоть слово, Дейв уверен в этом. Замяли, забили, забыли.
Второе дыхание открывается почти на подходе к школе. Никто ничего не узнает, Дейв не допустит. В конце концов, он мужик, спортсмен, кальциевый малыш, крутой парень и полный ублюдок - спросите кого угодно. Было бы из-за чего париться. Самоуверенность вновь лениво потягивается где-то на просторах души. Так-то лучше.
Дейв - реинкарнация Гитлера, сто процентов, он и сам в этом уже уверен. Иначе, блять, что такого нужно было совершить в прошлой жизни, чтобы в этой на него сыпались неприятности, как словно где-то капитально прорвало плотину? Первый, кого он видит, спускаясь по лестнице, это Хаммел. Штаны - в облипку, ярко-голубое пальто - в облипку, на шее модный шарф, сумка совершенно по-девчачьи прижата рукой к боку. О, да он не один, а в сопровождении ожившей фотографии из шкафчика. Крутые брови, чувак! Удачная мутация.
- Это твоя новая подружка, Курт? - день, когда Дейв научится сначала думать, а потом говорить и делать, станет днём конца света, не иначе. Ему не нужен ответ на этот вопрос, никак, совсем, его это не интересует. Не должно, по крайней мере. Но слова срываются быстрее, сами по себе, и Карофски просто не успевает откусить себе язык. Начать контролировать себя – первоочередная задача в списке дел на сегодня. Сразу за ней – сдать проект по литературе и немножко застрелиться.
Что? Что? Что? Они с Куртом хотят поговорить с ним? Они с Куртом? Ах ты ж. Наверно, у педиков постоянно проходит какое-то нелепое соревнование на скорость поиска новых партнеров. Ну, не то чтобы Дейв с Куртом были партнерами. Да они с Куртом и не существовали никогда.
- Девочки, мне пора на урок,- разворот, тычок в плечо, быстро спуститься с лестницы. Простые движения. - Курт рассказал мне о том, что ты сделал. - Да? И что же?- даже не вздумай произносить это вслух, Хаммел… - Ты поцеловал меня! Вот отчаянный. Дейв поспешно оглядывается по сторонам - не слышал ли кто? У этой феечки что, совсем нет инстинкта самосохранения? И так педик потомства не оставит, да еще и свою жизнь стремится сократить. - Не понимаю, о чем ты.- Дейв намерен отпираться до последнего. Ну а что ему еще остается? - Очевидно, что ты растерян и не знаешь, что с этим делать. И это абсолютно нормально. Ты не одинок. Блеск! Он не парень, нет. Он победитель конкурса «Охрененная банальность» и одновременно миротворческая миссия ООН. Шикарную ты себе подружку нашел, Хаммел. Сорваться, прижать спиной к железной поверхности, угрожая кулаком - о, на этом поле Дейву не было равных, хотя оно было и не футбольное. Боже, этот экземпляр еще более жалкий: поднял руки вверх в извечном жесте доброй воли и покорности, а выражение лица мерзко-проникновенное. Их там обучают, что ли, всем этим штучкам?
Курт налетает неожиданно, откуда-то сбоку, отталкивает Дейва от своего дружка, отпихивает, уперевшись ладонями в плечо, и требует это прекратить. Что ж ты за себя так постоять не мог никогда? Правда что ли, тебе так нравится этот слащавый придурок? В общем круговороте эмоций царапанье новорожденных котят на душе осталось незамеченным. Пока. Курт смотрит неверяще, как будто сам не понимает, что сейчас произошло. Один быстрый взгляд, и Дейва уже нет на площадке. Нет, это не было позорным бегством. И нет, Дейв не знал, что делать дальше. И снова нет, он не имел представления, как перестать выпрыгивать из нервов. Ни малейшего.
Если и было в этом мире хоть что-то, что Дейв ненавидел больше, чем геев, себя и тёплую колу, то это определенно было пребывание в подвешенном состоянии, неизвестность, неопределенность. Он не знал, что рассказал Курт отцу, о чем тот мог догадаться, какие сделать выводы и чем теперь всё это грозит самому Дейву. Шутка перестала быть смешной. А всё потому, что кто-то не умеет вовремя тормозить: Дейв просто бесцельно шел по коридору, когда увидел Курта и Финна в проеме двери. Нет, Хадсон точно должен быть половым гигантом, если уж он так хреново танцует. Ну что еще ему может мешать, а? А Курт был так изящно-уверен, терпелив, спокоен и красив с ним, что это нужно было срочно прекратить, остановить, ликвидировать, раз уж строить Дейв не умеет.
Сначала его пригвоздил к стенке взбешенный мужик в кепке – отец Курта, здравствуйте, папа, вот и познакомились. Дейв даже испугаться не успел, Курт с Финном оттащили Хаммела-старшего от него, и Карофски стремительно исчез из коридора. Мудро. Он, конечно, как недавно выяснилось, любил творить рандомные вещи безумным образом с неясной целью, но пожить еще немного не помешало бы. Хотя бы для того, чтобы узнать, чем кончится эта пьеса абсурда, в которой ему досталась главная роль. У Судьбы на редкость отвратительный вкус по части выбора подарков. Но убежал он недалеко: Дейв обнаружил себя сидящим рядом с отцом в кабинете директора - прости, Господи - Сью Сильвестр. Напротив - семейство Хаммелов. Очная ставка. Самое время начать паниковать, ибо шансов у Дейва выйти сухим из вод своего бассейна - радостный ноль. «Ничего же не случилось… не правда… ничего я не говорил… он всё это выдумал». Лепечущий болван. Это так по-детски, сам дурак- он первый начал. Но, блять, ему страшно, он растерян, он запутался. Проблем у Дейва было с избытком, а вот навыков построения линии защиты и толкания апологических речей ничтожно мало. Да и откуда? Он никогда не защищался, не было нужды. Он всю жизнь нападал.
Если разобраться, то Дейв и сам толком не понимал, откуда вдруг взялись эти кошмарные слова. Убьёт? Не смешите, он даже ударить его по-настоящему не может. Просто надо было что-то сказать, занять рот речью, желательно связной и устрашающей, чтобы не было последствий. Устрашающих. Но последствия всё-таки случились, как назло, как по закону подлости. Как обычно всё бывает в жизни Дэвида.
И когда Курт медлит с ответом, замирает, мимолетно проникая взглядом Дейву под рёбра, Карофски позорно пытается не задохнуться. Внутри холодно, странно - пусто, плотно, отчего-то щекотно, и кто вколол ему в сердце 300 кубиков адреналина? Курт сидит напротив, облизывает губы, просачивается сквозь одежду, и как же всё это не вовремя!
- …что он цепляется ко мне. Что? Как? Почему? Так, ладно, анализировать мотивы Хаммела можно и позже, сейчас неприлично громкий выдох облегчения – единственное, что может позволить себе Дейв. Отец что-то тихо говорит, укоряет, рассуждает, спрашивает. Папа, ну что ты от меня хочешь? Что я должен сказать? Я не знаю, я сам ни хера не понимаю, только догадываюсь, но, поверь… Тебе лучше не знать. Дейв отчаянно мечется взглядом по кабинету, нервно ёрзает на стуле, хрустит пальцами и совсем, совсем ничем себя не выдает.
- Зачем Курту это придумывать? - Может, я ему нравлюсь?
Это опасно, это очень опасно. Тонкий лёд. Игра с огнём. Море внутри бушует. Не хватает только земли в этом параде стихий. Что? Воздух? Не в счет: Дейв уже несколько месяцев задыхается. Это вызов, подначка, ложная надежда, самообман. Как говорится, если хочешь что-то спрятать, то положи это на самое видное место. Дерево в лесу, да. На самом деле, это Курт нравится Дейву, но Карофски намеренно все выворачивает, переиначивает. Понимание того, что Хаммел-то как раз знает настоящий расклад, знает, кто кому нравится, но из-за врожденной дурости, отчего-то называемой «благородством», не выдает его, делает эту ситуацию еще более нелепой, нереальной, комичной. Фарс, блять, один сплошной фарс. По-хорошему, Дейву нужно затормозить, извиниться, купировать катастрофу, взять лопату и разгрести всё дерьмо. Это еще можно исправить. Но Дейв словно стремительно бежит вниз по бесконечной лестнице и всё, что он видит,- это мелькание своих белых кроссовок. Нельзя останавливаться и задумываться над тем, что делаешь – упадешь. Пропадать - так с музыкой, эффектно, красиво. Держать лицо. Подавитесь. Мне никто не нужен, я сам, всё сам. В гробу я видал эту школу.
Конечно, его исключили. Дейв был бы рад облегчению, сожалению, раскаянию, страху, хоть каким-нибудь эмоциям. Но – мимо. Всё, что у него было, это испытующий, понимающий взгляд Хаммела. Ни капли торжества, ни проблеска насмешки. Ну не сука ли? Как он может? Как он вообще живёт такой? И как Дейву продолжать его ненавидеть?
Пожалуй, всё-таки облегчение. Кошмар кончился, Курта больше не будет в его жизни. Поменять школу гораздо проще, чем ориентацию. Ничего страшного. Друзей у него здесь не особо много, да и какая разница, где учиться и играть в футбол? Его выгнали за третирование одноклассника. Он угроза, он чей-то страх. Что ж, это почти похоже на предмет гордости. Не можешь любить – ненавидь, не умеешь строить – ломай, не можешь трахнуть – угрожай, не способен привлечь внимание – доведи до истерики. Вызывай хоть какие-нибудь эмоции, впитывай, запоминай и запоминайся, догоняй и догоняйся, изводи, доведи, стань. Хоть кем-то. Врагом, кошмаром, синяками на спине, раздражением на нежной коже, истерикой острых нервов, вздрагиванием тонких рук. Отпечатайся на сетчатке глаза, на подкорке головного мозга. Окажись намертво впаян в душу, сознание, рефлексы. Лепи под себя. А потом, дома, лёжа в собственной кровати кайся на пределе слышимости подушке в своей нездоровой привязанности, в своей больной потребности. Аминь.
Дейв почти убедил себя в том, что в переходе в новую школу одни сплошные плюсы, когда сразу две новости, одна другой непонятней, вторгаются в его сознание. Решением школьного совета он остается в МакКинли. Которую покидает Курт. Правда, для начала он вытаскивает весь хор петь на свадьбе. Ну да, кто-то обручен, кто-то обречен. Каждому своё. Дейв же обречен постоянно терять то, что никогда и не находил толком, проёбывать несуществующее, жалкие намёки, ростки, фантомы эмоции, наброски отношений, эскизы счастья. Он мог бы попытаться стать Хаммелу кем-то вроде приятеля. Для начала. А что? Курт умный, веселый, сильный духом, амбициозный, целеустремленный, искренний. И половина футбольной команды с ним отлично общается. Пакерман и Хадсон поют с ним в одном хоре, а Финн так вообще без пяти минут сводный брат. Если бы Дейв только знал, если бы мог представить, если бы не цеплялся к Хаммелу, не доводил их обоих до громких – в случае Курта – и тихих – это уже про него - истерик, то постепенно они могли бы даже спокойно общаться. И можно было бы как-нибудь невзначай зайти к Хадсону домой после тренировки, на коктейль, а там был бы Курт, одетый в домашнюю рубашку и мягкие джинсы. И он бы сидел с ними на кухне, возмущался бы их пошлым разговорам, фыркал на примитивные шутки, рассказывал о новых книгах и статьях, клипах и танцах. И румянец, да, у него обязательно был бы румянец, ибо у него всегда краснеют щёки, когда он на эмоциях. А еще Хаммел бы оборачивал ладони вокруг своего стакана с соком и вокруг сердечных мышц Дейва. Он бы жестикулировал, улыбался, удивлялся, смеялся, отвешивал Финну подзатыльники, закатывал глаза, блистал умными словами, да и просто блистал. И Дейв был бы частью всего этого, уверенно, законно, по праву. По тому самому праву, которое он радостно похерил. Или можно было бы пригласить всю команду к себе на вечеринку – Дейв бы даже повод придумал. А где Финн, там и Курт, они ведь братья - Боже, храни Хадсона. Курт бы пришел разодетый по последней моде, в узких джинсах, ярком свитере. Молодой, красивый, порывистый, стремительный, подвижный, живой. Он бы сидел на диване Дейва, пил из его кружки, смотрел бы на обстановку его квартиры, критиковал наверняка убогий вкус Дейва в выборе фильма и был бы частью его жизни. Вот так, просто. Сейчас же у Дейва тоже всё, в принципе, может быть неплохо при определенном раскладе. Винтовки.
Поймав себя уже не в первый раз на странных, пугающих мыслях, Дейв разозлился. Наконец-то. Хватит уже, ну. Мужик ты или нет? Похуй, ладно, что тебе нравится задница другого парня. Это не повод разводить пиздострадания, лить сопли, слезы, слюни и прочие жидкости. Никто ничего про тебя не знает, Курт ушел из школы. В чем твоя проблема? Живи, радуйся, учись, ебись, дыши. Дыши, Дейв, Дыши. Воздух, помнишь? Оп-па. Вот это цыпочка. Дейву срочно нужна инъекция женской груди, размера эдак третьего, в спинной мозг. Ибо даже его кастрированный кот стал смотреть на Дейва с глубоким неодобрением.
Дейв был галантен. По его меркам. Он сводил девушку в кафе и не лапал ее за задницу на людях. И, кажется, она не имитировала в постели, да и всё было по высшему разряду. Конечно. Он же жеребец. С хорошей фантазией, памятью на лица и закрытыми глазами. Бляяяяяяять.
Дейв курил на кухне и медитировал на чашку с чаем, которая в его недавних фантазиях принадлежала Курту. По факту, секс был хорош. Ну как секс вообще может быть плох? По ощущениям, Дейв как будто подрочил, только с помощью девчонки. Ну, приятно безумно, ему и дрочить приятно. А еще попутно он нажрался помады и долго потом пытался перебить привкус духов во рту – и дернул же его черт облизать Дэнни шею! Зачем вообще выливать на себя полфлакона? Аромат должен быть чуть слышимым, едва различимым, чтобы хотелось вдохнуть его поглубже, уловить, узнать, понять, запомнить, разобрать. И обязательно с ноткой ебаной пачули. Гребаный идеал. Гетеросексуальная эскапада Карофски сдохла, не приходя в сознание. Реанимация бесполезна. Заберите труп и не вскрывайте.
- Чувак, ты чего такой довольный, как будто тебе перепало с горяченькой деткой? - Азимио, это у тебя « как будто». У меня же «как охуенно» - Да ладно? С кем? - Да из команды поддержки. Она передо мной уже пару месяцев задницей щеголяла. Ну я и… - Ай, молодец. Так и надо. Ну и че? - Да все шикарно, только она потом пела в ванной - Дейв выразительно закатил глаза. - Совсем хреново? - Ну…горловое пение народов суоми слышал? - Чё? - Не парься, Азимио. Чего у нас там с тренировкой?
И жизнь полетела дальше. Дейв уговаривал себя, убеждал, доказывал, сам себя оспаривал и высмеивал. А что делать, если ему не с кем поговорить обо всем этом? У него всё хорошо. Да, он гей, но он живой, физически здоровый парень, неплохой ученик, прекрасный спортсмен, у него есть семья, любящие родители, много девчонок и будущее. Ничего страшного, ужасного, непоправимого. Он будет жить, как жил до этого 17 лет. Никто ничего не узнает. А потом Дейв просто уедет в какой-нибудь Нью-Йорк, где никому ни до кого нет дела. И будет спать, с кем хочет, и перетрахает всех тощих сероглазых мальчишек с мелодичными голосами и длинными ногами. Чтоб неповадно было. Дейв четко следовал намеченному плану: уроки, тренировки, друзья, грязные разговоры доверительным тоном в раздевалке о ночных приключениях, немного пива на выходных, сигареты по вечерам и больше ничего. Нет, это не депрессия, не тоска. Бесстрастие. Бездвижие. Ангедония. Абсолютный ноль эмоций, штиль, вакуум, пустота. Не нужно быть гением, чтобы понять, что всё это связано с уходом Курта. Дейв не лгал себе. Просто он всегда жил в этой апатии. А Курт внезапно случайно пробудил в нём эмоции, яркость которых долго мешала смотреть на реальность объективно. Это было – как посмотреть на солнце: несколько секунд после этого нельзя ничего увидеть, кроме ярких пятен перед глазами. Сейчас же у Дейва был синдром отмены, и всё было только хуже. Всем же известно, что если после мороза отогреть руки, а потом снова выйти на улицу - рукам будет только холоднее. Или если не видеть человека месяцами, а потом пару минут пообщаться по веб- камере. Или увидеть что-то, что никогда не будет твоим, успеть проникнуться, увлечься, нафантазировать себе Бог знает что, а потом понять, что всё это – мимо. Лучше б вообще никогда ничего не знать и не видеть, да? Потому что в твоих мечтах всё так хорошо. Красиво, правильно. Ты нужен, тебя любят, слушают, тобой восхищаются, к тебе тянутся, звонят по вечерам, капризничают, скучают. А в реальности ты одинок, слаб, слывешь тупым и неуклюжим, делаешь свои дурацкие уроки и ничего не можешь. Да, это все можно списать на переходный период. От одной пропасти к другой. От этого бреда иногда очень притягательным становилось распахнутое окно в спальне и асфальт под ним метрах в 15. Иногда, отзвуком мимолетной идеи, когда небо было особенно выразительно – тяжелым, серо-розовым, тягучим, луна хреначила ржавыми бликами по лужам и где-то вдалеке выли полицейские сирены. А Дейв сидел на подоконнике, курил медленно в окно и со странной смесью веселья и отчаяния думал, как он вообще до всего этого докатился. Почему именно он? Ну, разве он похож на педика? Небо, верни, отдай мне меня, забери Сэма, он больше подходит. Или просто забери меня в какое-нибудь мое место, где мне не будет так тошно. Я не с теми, я не тот, я не хочу, я не могу так больше. Люди разочаровываются в жизни и начинают ругать её ближе 40. Мне же ебаные 17! Я не хочу, Господи. Какая херня всё-таки, эти ваши чувства.
Дейв доставал Финна на тренировках, обливал Арти слашем, швырял Пакермана на шкафчики в раздевалке, но «Триллер»?!
Он стеснялся своего тела, своих габаритов, сам себе казался огромным даже на фоне Лорен. И движения еще эти дурацкие, и все смотрят только на него, конечно. Но почему никто не смеется, не издевается? Как будто так и надо: Дэвид Карофски - хэдлайнер зомбо-танцев. Никого ничего не смущает, нет?
Этот кудрявый руководитель хора сказал Дейву, что он чертовски талантлив. Они что тут, все такие сердобольные, участливые, понимающие? Конечно, он талантлив, будто Дейв сам этого не знает. Но ему нужна помощь, поддержка, уверенность в себе. Он не может один, ну как они не понимают?
- Финн, ты не думаешь, что нам нужен разогрев перед танцем? - Что? - Ну, я имею в виду, конечно, чтобы быть вне конкуренции. Ну, чтобы не опозориться.
Вот так, Дейв. Не всё сразу. Но попробовать-то можно? Ведь танцевать оказалось… ну… не так паршиво, да. Он двигался, пел, был частью чего-то большого, особенного, он открывался на сцене, хоть немного. Ведь не может один человек держать в себе столько. Его же просто однажды разорвет. Господи, когда мистер Шустер, выдержал театральную паузу и воскликнул «Потрясающе!», Дейв не смог сдержать улыбки. Эверест, покоившийся на плечах, летел вниз стремительной лавиной. На чистом адреналине Карофски обнял Финна. Искренне. Кто бы мог подумать. Может быть, всё не так уж плохо?
Не сегодня. Не завтра. Не в этой жизни. Никогда. Как он мог даже помыслить о том, что у него хоть что-то будет не так погано? Как будто он это заслужил. Они назвали его геем. Они облили его слашем. Дейв чуть не выцарапал себе глаза. Боже, больше ни-ког-да, никогда… Он сваливает, хватит с него. Проебать еще и репутацию Дейв не мог себе позволить. Что у него тогда вообще останется? Да, он слабак, да, он внушаем и ведом. Но он не лузер и никогда не будет им. Лучше он будет просто никем.
Пакерману следовало бы родиться в древней Греции. Ну грех ведь пропадать такому ораторскому мастерству и таланту убеждать. Черт, даже Азимио проняло. Им всем просто нечего скрывать. Нечего бояться. У них чистая совесть и простыни по утрам. Если есть девушка - нахера пачкать ткань, верно?
Он стоит на трибунах, один, опять один, снова лишь в состоянии и праве только наблюдать. Он и сам не живет, так, только наблюдает за своей жизнью. А они все на поле - единые, счастливые, живые мертвецы, в одном порыве, на волне незамутненного драйва и даже на вид охрененно крутые. Зрители орут, хлопают, танцуют и прыгают. Одобряют. А Дейву всегда нужно было чужое одобрение, он не мог иначе. Постороннее мнение всегда стояло выше его собственных желаний. Но он больше не может сопротивляться, он тоже хочет туда, к ним, на поле, быть частью команды, быть заводным, талантливым, успешным, просто, блять, быть. Гори оно всё. Дейв срывается, на ходу натягивает футболку и уже через пару мгновений присоединяется к зомби-пляскам. Да. Он на своём месте, сейчас он нужен, счастлив и будь что будет. Взгляд Хаммела с трибун совершенно не читабелен. Потери противника составили 90% охуевшими. То ли еще будет, принцесса.
Так, ну Финна Дейв убьёт, это решенный вопрос. Объективно - Хадсон нарывался: как ему вообще в голову пришло, что Дейв останется в хоре? Да еще и извинится предварительно перед Хаммелом. И неважно, что Карофски и самому этого хотелось. И Курта, и хора, и Курта в хоре. Только вот когда Дейв шел на поводу у своих желаний? Ладно, тот случай с поцелуем, будь он неладен, лишь подтверждает правило. Да и потом, это было не желание, а вопрос сохранения здравого рассудка: Дейв бы банально ёбнулся иначе. Вопрос выживания. Теория «вызова-ответа». Древние голые инстинкты. Как тело сопротивляется до последнего, всё пытается спасти непутёвое сознание, сделать вдох, выпрыгнуть из горящей машины, вынырнуть, поцеловать и заткнуть. Даже если мозг дал команду мирно сдохнуть. Но что из этого вышло? Километры мягких, войлочных нервов обернули Дейва с ног до головы, как тёплый плед, который ему подарила бабушка на 14-летие. Однако приятного в этом мало: ходить с вывернутыми наизнанку, оголенными нервами - не совсем то, о чем вообще может мечтать человек. Особенно в неполные 18. Какой, нахер, хор, в самом деле? Теперь, когда Дейв был способен думать головой, а не чем он там думал на поле, он прекрасно понимал, как тогда рисковал. В омут с головой, всё по старой схеме. Что бы было с ним, если бы их команда задорно проиграла матч, Карофски даже представлять себе не хотел. Ужас от неслучившегося ничуть не меньше обычно, а иногда и во много раз сильнее. Сейчас он король этой школы, лидер, вожак, рыцарь в сияющих футбольных доспехах. Победителей не судят, затасканная истина, но как работает! Цель оправдывает средства, и что там еще из такого мудро-оправдывающего? Jus in bello* , да. Но вступить в хор в реалиях мирного времени, просто так, по собственному желанию? Да ни за что. Дейву хватило одного стакана слаша в лицо. Глаза до сих пор фантомно пощипывает. Да хрен бы с ним, со слашем, с этим можно легко справиться демонстративным стремительным спуском парочки оборзевших щенков с лестницы. Но сплетни и слухи с лестницы пинком под зад не сплавишь. Общественное мнение не напугаешь Яростью. Это такая тонкая материя, которую не залатаешь идеально, всё равно останется грубый выпуклый шов. Вчера его просто прилюдно обозвали геем - и это не просто булыжник в его огород. Это какой-то ебаный японский сад камней. Спасибо, конечно, но Дейв не являлся поклонником декоративно-прикладного искусства. Он просто тупой футболист, громила, верзила, гроза педиков, инвалидов-колясочников, азиатских мальчиков и больших еврейских носов. В этом он хорош. В этом, а не в пении или, не дай Бог, танцах. Поэтому - нет, в хор Карофски вступать не собирался. С Куртом всё было еще проще. Тут без размышлений - нет. Никак. Без вариантов. Хотя хотелось немыслимо. Увидеть, посмотреть, поговорить, потрогать. Так, последнее явно лишнее. Трогать Курта тоже никак. Потому что Дейв знал себя: он очень плохо тормозит. Нет, там где не надо - он знатный тормоз. Но вот чтобы вовремя остановиться - о, это не про него вообще. Что-то ведь там было про влияние массы тела на инерцию и тормозной путь. С Куртом вообще всё сложно: сосуществовать спокойно, общаться нормально, равнодушно игнорировать, не обращать внимания, держать при себе руки, губы, взгляды, сны. Зачем рождаются такие люди, от одного факта существования которых остальные обречены совершать фатально нелепые, идиотские поступки, размазывать сознание широкими мазками по черепу и терять навыки человеческого цивилизованного поведения? Развлекаются они там все наверху, что ли? Беда в Небесной канцелярии с юмором, ой беда. И с Дейвом тоже беда.
Не прошло и недели, как в копилке регалий Карофски происходит пополнение. Титул чемпиона по несвоевременным поворотам головы Дейв получил уже давно, когда случайно обернулся и увидел наклонившегося тренера Танака. Те трусы с веселенькими бурундучками, торчащие из под резинки спортивных шорт, до сих пор являются Дейву в час между волком и собакой. Сейчас же Карофски вешал себе на шею медаль за чертовски неудачное нахождение в не менее неудачном месте в крайне неудачное время. И дернул же его черт спуститься именно по этой лестнице. На один пролёт ниже стояли Хадсон и Берри и разговаривали вполголоса. - Рейчел, ну пойми ты! Ко мне никак не получится. Берт еще от недавней выходки Курта не отошел. - Боже, что он натворил?- да, Финн, и что же такого натворила моя феечка? Наша, то есть, конечно. В смысле, твоя. Да блять, общественная. Чужая, вот. - Ну, я же рассказывал, помнишь? Он застал Курта и этого его Блейна в одной кровати. - Ааа, да, помню. Но не вижу никакого криминала. Берт же просто попросил согласовывать все визиты и ночевки с ним, разве нет? - Да, но… тут есть одна тонкость небольшая, - Финн мнется, трёт костяшкой пальца лоб и продолжает: - Я слышал, они потом разговаривали с моей мамой на кухне. Берт сказал тогда, что Курт… ну, он ущербный, что ли. - Что? Финн, этого не может быть. - Ну не ущербный, а… блин, как же это было-то? А, вот! Недолюбленный, точно! Типа вырос без матери, без женского внимания, тепла и участия. А он ведь типа нежный и хрупкий. Много ли отец ему мог дать внимания? Ну, того, которое детям надо.
Финн как-то стушевался. Ему-то явно досталось материнской любви, да еще и с избытком. - О… Ну конечно. Я и не думала… - Да. И поэтому Берт себя чувствует не то чтобы виноватым, но понимает, вроде как, что Курт подсознательно тянется к любому источнику тепла… Заботы. А Блейн типа даёт ему…
Что там Блейн даёт Хаммелу, Дейв дослушивать не стал. Он развернулся и взлетел вверх по лестнице, подальше от идиотских разговоров, от ненужных сведений, от рвущих сознание подробностей чужой личной жизни. Той, чьей частью он не являлся.
Блять, блять, блять. Дейв курил у запасного выхода школы, там, где днём не бывает даже уборщиц, и тщетно пытался собрать себя в одного номинально адекватного человека. Выходило скверно. Мысли метались и клубились, как будто он с размаху налетел на улей, и теперь потревоженные пчелы сердито гудели у него в голове. Дейв даже слышал слабый запах мёда. Заебись, Дейв, теперь ты еще и галлюцинируешь. «В одной кровати… Блейн… даёт ему… недолюбленный…» Блядский пиздец, как теперь избавится от этих знаний? Напалмом, что ли? Он не хотел, не просил, ему не нужно, заберите! Он прекрасно проживет без информации о том, где, как, с кем и как часто бывает Хаммел. И чем он занимается, вместо того, чтобы страдать без Дей…старой школы, конечно. Фишка была еще и в том, что Карофски не был обделен воображением ни разу. Да ради Бога, его ночные полёты фантазии, пилотируемые Хаммелом, с лёгкостью тягаются с полотнами Дали. Сон разума, мать вашу. Рождает чудовищ. На Чудовище Курт из ночной версии не был похож, скорее, на Красавицу. И он не шарахался от Дейва, не отталкивал его, не блестел зло и отчаянно глазами, а покорно обхватывал руками за плечи, подставлял доверчиво шею, раскрывался, доверял. В принципе, всё так и было. Но не с Дейвом, не для Дейва, а для кого-то более удачливого, талантливого, красивого, успешного, веселого, умного, храброго. Для того, кто не окопался в шкафу в поисках гребаной Нарнии, кто говорит и делает то, что хочет, без оглядки, без страха, без нужды в одобрении и подтверждении. Для человека, а не жалкого труса, идиота и законченного мудака. Но, блять, как же обидно, больно, непонятно, ломко и ново: Дейв даже в порыве то ли бреда, то ли вдохновения смёл со стеллажа своих чувств страх и торжественно водрузил туда ревность. Ревность вписалась идеально, как влитая, смотрелась абсолютно гармонично и была в тон зависти. Странно, что доморощенные филологи еще не развернули обширных дискуссий и изысканий на тему того, что ревность и зависть обозначаются одним словом*.
Первым порывом Дейва было сорваться и поехать в Далтоновскую академию. Что дальше, Дейв представлял себе слабо, но в его планах явно маячило что-то про «набить морду», «устроить принудительную депиляцию волос на лице», « открутить голову и сделать из неё макет Земли». Он. Спал. С. Куртом. Видел его голым. Смотрел на него во сне. Целовал по-хозяйски уверенно. Клал руки на бёдра. Отбирал подушку. Возился под одеялом. Сопел в шею. Господи ты боже.
Смерть-смерть-смерть.
А Хаммел-то тоже хорош. С первым встречным трахаться. Кидаться на шею всем подряд, как голодная собака лижет руки любому, кто протянет кусок колбасы. Дешевка. Ну не шлюха ли?
Мысли злые, на эмоциях, Дейв сам это знал и сам себя презирал за это малодушие. На его-то шею Курт не кинулся. Более того, ему шею чуть не свернул. Ну, образно выражаясь. С ним даже целоваться не захотел, не то, что спать. Блять, да всё ясно, понятно и просто. Да, видимо, Блейн талантливый певец, отличный человек, умный и интересный собеседник. Но на стиль, вкус, голос и интеллект можно было бы забить, можно было бы со всем этим поспорить, справиться. Если бы не одно «но», которое торчало поперек всех ломаных отношений Курта и Дейва, как гарпун из спины кита: Блейн никогда не унижал Хаммела. Никогда не делал ему больно физически. Поэтому сейчас он рядом с Куртом, утешает, любит, холит, лелеет, поддерживает и да, блять, трахает, не стесняясь папаши Курта.
Недолюбленный, черт побери. Ревность сжимается и двигается - рядом приземляется нечто абсолютно незнакомое, новое, непонятное. Переливающееся, прозрачное, хрустально-тонкое, хрупкое, звенящее. Оно подрагивает, вибрирует, дрожит и светится. Пронзительно-смутная, бестелесно-тяжелая, остро-тупая давящая жалость. Дейв бы распознал сочувствие, сопереживание - ну не был он бездушным ублюдком, что бы там ни говорили. Он в детстве плакал над «Леди и Бродягой» и потом месяца два подряд таскал домой тощих плешивых бродячих собак. После того, как очередная находка ободрала обои и изрядно пожевала новые туфли отца, Дейву запретили мечтать даже о рыбках. Сейчас же Карофски сам активно распространяет мнение, что лучшее домашнее животное для него - это чучело совы. Ну, настоящий мачо не должен любить зверушек, чесать собакам розовые животы или подставлять лицо под шершавые кошачьи языки.
Но одно дело - слухи собственной штамповки, это броня и маскировка. А Курта было безотчетно, охуительно жалко. Ну, в самом деле, феечка же, блин, нежная, утонченная, ранимая. Её надо слушать, понимать, поддерживать. Объяснять, мягко направлять, журить, оберегать, защищать. Хаммел-старший, конечно, старался изо всех сил. Но иногда ребенку нужно чуть больше, чем еда, одежда и крем для лица. Да, Берт принял ориентацию сына, смирился с ней, как смиряются с врожденной хронической болезнью ребенка. Но вот понял ли? Да и как вообще ребенок может расти без матери? Это неправильно, неестественно, против природы. И это всё ерунда и полная чушь, что мальчикам мама нужна меньше, чем девочкам: лет до 10 у них вообще нет пола, они просто дети. Иначе получаются потом такие вот - недолюбленные.
Это не было раскаяние, нет. По крайней мере, в традиционном его понимании. Мда, хоть что-то в жизни Дейва может быть традиционным? Карофски просто хотелось бы не углублять тогда дыры в полотне взаимоотношений Курта с миром. Не забирать то немногое, что Берту удалось впихнуть в сына. Хотя, это было бы нечестно по отношению к Курту. Фора. Снисхождение. Уступка, словно инвалиду. Но он же требовал равноправия! Отношения как ко всем. Получите-распишитесь. Если бы Дейв только знал, если бы мог представить, то… Да ни хера не то. Ничего бы он не изменил, наверно, в своем поведении. Так, небольшие вариации на тему травли и оскорблений. Потому что так было надо. Кодекс ублюдков, да. И как это так вышло, что в 17 лет они уже ублюдки и жестокие мудаки? Господи, что не так с этим миром?
Дейв тихо удивлялся, как можно было не заметить надвигающийся пиздец? Ибо он не крался, как обычно, он топал, несся, громыхал, свистел, переливался ярким красным цветом, играл на трубе и вообще был больше похож на асфальтоукладывающий каток с барабанщиком вместо водителя. Но - Дейв проворонил и теперь безуспешно пытался затормозить свои вышедшие на охоту нежности и прочие романтические порывы. Бесполезно. Всё равно, что по весне выгуливать четырёх ротвейлеров, которые внезапно напали на след самки: можно цепляться за деревья, можно закатать ноги в цемент, можно до крови обернуть вокруг руки цепи, но ваших усилий даже не заметят. Ибо нет силы, способной остановить вышедшие на охоту древние инстинкты. Они вопили Дейву: «Иди! Забери! Защити! Твоё! Ты сильный, ты сможешь!» Карофски бы забрал, вообще не напрягаясь, чего там забирать-то. Килограмм 50, плюс-минус. А что дальше-то? Защитить? Так Курт от него и сбежал в Далтон. Дейв мог защитить Хаммела без проблем, просто задвинуть себе за спину и самому во всем разобраться. Но разве это воплощение гордости позволит? Да и потом, кто тогда защитит самого Дейва? Ты жалок, Карофски, ты так ничтожно жалок.
Что-то внутри царапалось и скреблось, что-то требовало найти Курта, поговорить с ним, объясниться, сказать, как он сожалеет, как хочет всё исправить, как хочет. Дейв очень слабо себе представлял, чего вообще ему нужно от Хаммела. Дружить? Встречаться? Целоваться? Трахнуть пару раз? Влюбиться? Жениться? Умереть в один день? Всё летело к херам. Вся прежняя жизнь, прежние взгляды, прежние мотивы. Если и было что-то, ради чего Дейв и смог бы когда-нибудь совершить камин-аут и почему он вообще стал геем, так это ради отсутствия половины условностей, в том числе и в сексе. Чтобы искры вокруг, чтобы кусаться, чтобы царапать и сжимать, чтобы наваливаться, чтобы откровенно брать, чтобы не заморачиваться тем, как выглядит твоё лицо, чтобы хватать за волосы, чтобы выпустить силу, похоть, страсть. Нельзя ограничивать море.
Но теперь… теперь Дейв вообще перестал понимать хоть что-либо. Он думал, что мог бы быть с Куртом помягче, поосторожней. По-первости, конечно, потом бы он обязательно показал, как оно бывает охуенно, даже если с синяками и рыком. О, он бы приручил эту птицу. По полшага, по полмесяца, по полсердца. Аккуратно, осторожно, вдумчиво. Просто Курту это нужно - мягко касаться, пробовать, узнавать, наслаждаться, смаковать, ластиться. Он вообще ласковый. Дейв, конечно, не хотел стать ему матерью, упаси Боже: мало ему гомосексуализма, тут еще и инцест, - выберем одно извращение, а? Но он мог бы попытаться додать ему то, чего Курт не получил в детстве, чего так отчаянно искал исподволь у других, к чему стремился, спеленать его заботой и нежностью, спокойствием, равновесием, долюбить. Блять. Ну вот и каток, собственно, подъехал. И Дейва расплющило аккуратной лепешкой по асфальту. До-лю-бить. До-любить. Любить. На это Дейв не подписывался, нет-нет.
Да, отрицать очевидное нельзя: Курт Дейву нравился, и нравился пиздец как. Он вызывал, кроме понятных, еще какие-то странные эмоции. Уважение? Восхищение? Тоску по совершенству? Сырую нежность? Хаммел - он гармония, завершенность, естественность, абсолют. Как золотой ход валторн, как « Песнь песней», как Стоунхендж, как небо, как Средиземное море. Можно не любить, можно критиковать, можно много еще чего, но не признавать величие и гениальность просто не получится. Как, интересно, возможно отрицать небо? Дейву подсознательно не хватало целостности, единства себя с собой самим, законченности. Ему не хватало свободы, пространства, первозданности. Просто охуевший без любви мудак. Паршивый возраст, ох паршивый: настроение скачет хуже, чем у беременных женщин, вместе с ним пляшут желания, мнения, приоритеты. Несет в какие заоблачные дали, амбиции вообще целуют стратосферу, но глобальное стылое одиночество гложет изнутри неусыпно. Хочется быть с кем-то, быть кому-то нужным, быть «чейным», быть чьим-то миром и чьими-то улыбками на ночь. Невозможно таскать одному весь груз нерастраченных эмоций, которые копятся год от года. Они мешают, они травят, горчат на языке завистью, они тянут тебя на дно твоего же моря. Но Карофски не может позволить себе ничего из этого. Чего уж там, он даже мечтать не может себе разрешить. Потому что он мужик. Он брутален. Самец. Какие еще, нахрен, улыбки на ночь? Какие объятия под луной? Ну, кофе вот можно выпить. Поваляться после секса полчасика. В углу раздевалки потискаться. Ну, или там, в кино сводить. Не больше. Да, если честно, никто никогда особо не претендовал на что-то. Никто не требовал от Дейва настоящих отношений. Никто не предлагал себя, просто так, как есть. Никто не хотел Дейва таким, какой он есть. Потому что никто не знал его по-настоящему. Поэтому он повесил себе на шею красивую табличку «Одиночка» и шлялся с нею, выпячивая грудь. Чтобы всем было видно. Да, это не его никто не хочет, а просто Дейву никто не нужен. «Пять» тебе, Карофски, за шикарный самообман. Доставай дневник.
Но, может быть, если он попытается хоть ненадолго вытащить голову из задницы, если попытается быть не таким отъявленным мудаком, если хоть раз в жизни сделает так, как хочется ему на самом деле… может быть, тогда у него будет хотя бы мизерный шанс не сдохнуть в гордом одиночестве?
Дейв настроен почти миролюбиво, он блаженно расслаблен, пока проходящий мимо приятель, с которым они по пятницам качают железо, не говорит ему с возмущением, что «этот педик Хаммел разгуливает по школе, да еще и со своим дружком». Карофски этот праведный гнев полностью разделяет и поддерживает: действительно, ну как так можно? Он замечает их сразу, они не спеша идут по коридору, почти соприкасаясь локтями, и в первые секунды Дейва просто парализует. Он так давно не слышал голос Хаммела и только сейчас понимает, как же невыносимо скучал. По Хаммелу и по голосу. Интересно, он сам вообще понимает, какой силой обладает? Да это же аудионаркотик: кайф чистый, незамутненный, но легальный в общественном месте.
-Что вы двое тут делаете? О. Мой. Бог. Что это с тобой, принцесса? Что на тебе надето? Серое? Серьезно? Тебе совсем не идет, хотя я мало что понимаю в моде и тряпках. А что со взглядом у нас, а, птица моя? Свалил, блять,- сделай глаза счастливые. Не обреченные, не отчаявшиеся, не помирающие от ностальгии и груза на душе. Счастливые! А не такие, что мне руки хочется на себя наложить. От тоски.
- Мы пришли на концерт. Только не говори, что ты тоже. - Да я лучше б умер!,- ну, собственно, так оно почти и есть. - Ты можешь жить в какой угодно лжи, но мы втроем знаем, что происходит на самом деле,- Курт, забери своего цепного соловья, я же не железный…
Дейв бы сдержался, сцепил зубы и прошел мимо, ему нельзя снова ввязываться в драки, его в один момент выгонят из школы, но… Но Андерсон спал с Куртом. Круче провиниться он просто не мог. При всём желании. Нельзя трахать чужих принцесс, даже если эти принцессы знать не знают, что они уже чьи-то. В прошлый раз Дейву не удалось, но сейчас он точно вытащит Андерсону почки через нос. Или через рот. Вам здесь или с собой?
И когда Блейн пытается толкнуть его, Дейву даже не приходит в голову отойти. Нет, не сегодня. Не с тем, кому позволено видеть Курта голым.
Да провались ты в Ад, Сантана! Тебя там заждались уже. Почки Андерсона славят имя твоё. Какое кощунство. И мешать свершению праведного суда тоже кощунство.
- Правду о чем? - Это не твоё дело, Джей Ло. - Вообще-то, очень даже моё. С тех пор, как ты облил меня слашем.
Вот злопамятная сволочь. Дейва тоже облили, если что. Какие лезвия, какие еще яйца, что несёт этот сатанинский выводок? Она что реально думает запугать этим Дейва? Но он больше не может тут находиться, слушать обвинения, справедливые обвинения в собственной трусости, смотреть Курту в глаза, видеть рядом с ним Андерсона, знать и помнить, как эти двое проводят вечера. К тому же, неизвестно, чем обернется их нынешний разговор, что еще может выдать Блейн на эмоциях. Поэтому он лишь бессильно взмахивает руками, болезненно морщится, разворачивается и стремительно бежит к выходу. Напалм, ему нужен напалм. И поговорить с Куртом.
-------------------------------------- *Jus in bello (лат.)- законы военного времени **Jelousy (англ) ревность, зависть
Карофски сидит в машине, курит и думает о том, как все получше провернуть. Подкараулить Курта на выходе из школы - не вариант, он будет с этим своим… любовником, блять, где здесь можно проблеваться от этого слова? Значит, нужно выманить его на белый свет. «Хадсон, скинь мне номер своего брата. Я решил поговорить с ним» Дейв так Рождества в детстве не ждал, как ждет сейчас звука входящего сообщения. Обратной дороги нет, Финн уже знает, значит, даже если Дейв не решится, Курт тоже будет в курсе его намерений, по крайней мере.
Навороченная Nokia судорожно дергается и разражается вступительными аккордами рок-баллады Металлики. Дейв тыкает в кнопки, промахивается, снимает блокировку только с третьего раза. Там что-то про вставшие мозги Дейва на место, отрезанные яйца и 11 цифр. Да дались им всем половые органы Дейва. Найдите себе другой фетиш, ребят.
Дейв в последний раз затягивается, тушит сигарету и на одном дыхании набирает: «Принцесса, нам надо поговорить. Наедине. Не бойся, я не подойду ближе, чем на 2 шага. Жду в туалете на третьем этаже. Д.»
Карофски на несколько секунд замирает над кнопкой отправки. А, блять, хуже всё равно не будет. Море надо выгуливать. Иначе оно превращается в болото. Мутное, противное, тянущее, высасывающее по каплям всю жизнь из человека.
Дорогу до третьего этажа Дейв почти не заметил. Он брёл, как сомнамбула, почти на ощупь, по памяти, с ротвейлерами-поводырями впереди. Он не придумывал, что сказать, не сочинял речь, он вообще слабо представлял, о чем ему говорить с Куртом. Но потребность была, была давно, но осознал он это только сейчас, когда увидел его, потерянного и какого-то притихшего, спустя долбанные полгода. За которые Дейв не спился только потому, что примерно представлял, на что он способен в нетрезвом состоянии. На какие поступки, слова и чужие сломанные руки.
- Карофски? - Ты пришел, - полувопросительно и немного удивленно. Ну да, Дейв до конца не верил, что Хаммел явится, да еще и один. Отчаянная принцесса. Храбрая птица. - Сам не знаю, почему, - уже вечер, в туалете слишком тусклое освещение, а Курт в этом невыразительно-сером пальто, и всё, что Дейв различает, это его силуэт. Больше и не надо. Пока. - Это… хорошо, спасибо,- ну вот, не так уж и страшно, правда, Дейв? - Что ты хотел? Если ты попытаешься меня… - Курт, - Дейв не хочет хрипеть, это всё от долгого молчания, да.- Курт, я не знаю, честно, зачем тебя позвал, просто… умф… я не трус. Я хотел, чтобы ты знал. Мне жаль, чувак, правда. Я мало что понимаю во всем это. У меня башка лопается, веришь? Я почти смирился со всем этим, - Дейв неопределенно взмахивает руками и продолжает, - но тут вы нарисовываетесь, ходите так по-деловому, и Андерсон твой... он-то что здесь забыл? - Его пригласил я. Мы пришли на концерт. - Да-да, я помню, ты же говорил, правда? - Карофски, я все еще не понимаю, зачем я здесь. - Блять, Курт, не дави, я сам не понимаю, боже. Я хотел, чтобы ты знал, что я знаю… Черт, в смысле, я не знаю. То есть, ну, ты типа не злись на меня. Я пытаюсь разобраться, правда. Просто это всё как-то неадекватно. - Адекват - это норма. Норма - это свойство, присущее большинству. Большинство людей - идиоты. Вывод: быть неадекватным в некоторых вопросах – хорошо. - Эхм… ну да. Как у тебя всё складно получается. Только это в твоем мире, принцесса. Для меня же другие законы. - Карофски, законы у всех одни. Вернее, нет никаких законов. Ты живешь так, как ты живешь. Как тебе надо. Как тебе необходимо. Как тебе хочется. Если ты хочешь всю жизнь прожить во лжи, страхе и трусости - вперед. Но не надо обвинять в этом меня! - Курт разошелся не на шутку, его голос дрожит, повышается, колеблется. Он незаметно для себя делает шаги навстречу Дейву. Проверяет его на прочность. Дейв на грани, он слышит треск строп своего парашюта, еще немного - и будут веселые полеты наперегонки с сознанием. Цель - земля. Твердая… - Курт, - алло, Хаммел, замолчи, прислушайся же, мои ротвейлеры тихо рычат, предупреждают, оповещают. Мы как бы живые с ними. -Курт… ладно, всё, я понял. Диалога не вышло, прости. Я не готов. Всё. Пока. Уходи, тебя Блейн ждет. - Дэвид Карофски! Ты выдернул меня с концерта, чтобы промычать нечто невразумительное про то, что тебе жаль? И снова сбегаешь? Ты не сможешь вечно от меня бегать. Ладно, от меня, может быть, и получится, но от себя? Вряд ли.
Видит Бог, Дейв старался. Он полгода был примерным мальчиком. Он не приезжал, не звонил, не угрожал. Он быстро перестал пить по вечерам. Он не разбивал кулаки, не крушил мебель. Он делал уроки, тренировался и даже, блять, в хоре пел. Он старательно забывал Курта, регулярно спал с девушками, даже познакомил как-то маму с одной из них. Но это всё равно, что пытаться засыпать море: детской лопаточкой, песком из песочницы. Тут даже экскаватор не поможет. Без толку.
Да еще и Финн со своими грандиозными новостями. И недолюбленный ты, и спишь, с кем попало, птица моя. И взгляд у тебя убитый. И соскучился я просто до охуения. По тебе, по твоему запаху, по твоим злым взглядам, по тому, как ты напрягаешься под моими руками, как сопротивляешься, как ощущаешься.
- Не могу больше, - Дейв неумолимо приближается к Курту. Ну же, беги, кричи, давай, чего ты ждешь? - Карофски… - Проваливай, Курт, исчезни, уходи сейчас же, - у Дейва не осталось сил. Вообще. Всё бесполезно, он уже пропал. - Дейв…что ты…
Стоп. Он обещал. Сказал же, что не подойдет. Твою мать. Пиздец. Заберите меня кто-нибудь. Я не могу - не могу - не могу! - Я не могу, - и Дейв просто воет. Или это его личные ротвейлеры? Осознали, собаки, что их хозяин имбецил и мазохист? Вот же она, добыча, стоит совсем близко, одуряющее пахнет, боится, ей не сбежать. Бери, хватай, действуй или отпусти нас уже, мы сами, сами. Стоять, ребята. Фу. Нельзя. Мы подождем. - Чего ты не можешь? Дейв, прекрати, объясни ты, наконец! Куда ты?
Но Дейв уже не слышит ничего, он бежит вниз по лестнице, куда угодно, лишь бы подальше от Курта, от его оленячьих глаз, от смирения, гребаной покорности, вызова во взгляде. От себя, своих желаний, своих внутренних монстров. Эту силу надо унести подальше от людей, как бомбу. Чтобы никого не задело. Кроме самого Дейва. Его-то просто разорвет, очевидно, но такова уж судьба сапера. Спасать людей и гибнуть самому. Меньшие жертвы. Законы военного времени. И если Дейв сегодня выживет, то Курту мало не покажется. Береги крылья, птица моя.
Примечание к пятой главе: По настоянию бобрятинка выношу в предупреждения: в тексте есть моменты, которые могут покоробить верующих и религиозных людей. Вольное обращение с нормами христианской морали. Глава большая, недорейтинг и с определенного момента лучше читать под музыку, которая вставлена в текст.
С того разговора с Куртом в туалете на третьем этаже прошло уже три дня, в течение которых Дейву хотелось попеременно поставить себе памятник за благоразумность, вручить себе именную медаль за отвагу и нобелевскую премию мира, а также грамоту за возведенные в абсолютную степень идиотизм, трусость и талант в самоистязании. Единственное, что Карофски понимал кристально ясно, - ничего не будет так, как раньше. Сбежать не получится. Забыть не выйдет. Замять, забить, заколотить досками, забросать землей - невозможно. Ладно, может быть, это осуществимо. Но не сейчас и не в ближайший год, очевидно. А ситуация требовала немедленного если не разрешения, то хотя бы вмешательства.
Года полтора назад Карофски с родителями ездил на зимних каникулах отдыхать. Побережье Карибского моря, 35 градусов, пальмы, кокосы, песок, коктейли, горячие латинские танцы и блаженное гетеросексуальное неведение. А еще был дайвинг. Непонятно, чем думал Дейв, когда решился на погружение, но он очень хорошо помнил свои эмоции в первые секунды. Страх. Паника на грани истерики. Неясно, как погружаться правильно, как продуваться и как быстро вытаскивать манометр. Но самый пиздец был, когда Дейв понял, что забыл напрочь весь инструктаж по поводу дыхания и чуть загубник не проглотил. Вдыхал и не мог выдохнуть. Выдыхал и судорожно вдыхал. Страшно. Воздух вырывался изо рта и поднимался вверх пузырьками, маска мгновенно запотела, Дейв терялся в пространстве, не мог скоординировать движения, его тянуло то наверх, то влево, он пытался цепляться за воду и дно, клялся всем известным ему богам, что если он сегодня останется жив и его не сожрут русалки и стая камбалы, то он перестанет материться, вступит в Green Peace, будет делать все уроки и никогда-никогда не станет есть рыбу. Особенно камбалу. Вся ситуация с Хаммелом напоминала Карофски как раз этот первый неудачный опыт подводного плавания. За долгое время без практики он забыл в ноль, что такое сильные эмоции. Поэтому, оказавшись один на один с ними, он пытался сначала их жадно поглотить, задыхался, периодически забывал выдыхать. У него не было ни одного рационального решения, что делать с этим объемом эмоций, точно также, как на Карибах, под водой, неясно было, что делать с внезапно взявшимся кислородом и как разместить его в лёгких. Непонятно, страшно и башка кружится. Поэтому вариант «подождать год-два, авось, отпустит» Дейву не подходил вообще. Если он, конечно, не хотел захлебнуться. В море надо плавать, а не тонуть.
Помощь пришла, откуда ее совсем не ждали. Теперь Дейв точно знал, как выглядят адские купидоны. Нарисовать он вряд ли бы смог, но просто – посмотрите на Сантану. Чудесная, потрясающая, великолепная девушка. Своим шантажом, сама того не зная, она предоставила Дейву идеальный выход. Буквально преподнесла ему Курта, да еще и обвязанного красной праздничной лентой. Умница, девочка, умница. В самом деле, неужели Лопес думала, что Дейву будет нечем крыть? Да она же сама вложила в его руки оружие самообороны. Карофски с легкостью мог послать ее под угрозой такого же принудительного камин-аута. Она рассказывает о нем – вся школа знает о её лесбийских предпочтениях. Баш на баш. Карофски готов был прозакладывать душу, что Сантана соскочит. Свернет. Отвалит. Не готова она еще, не будет рисковать. Дуры, все-таки, девушки, даже самые циничные и стервозные из них. Так ей нужна корона, что она вообще не следит за тем, кому и что рассказывает. Ладно же. Нам это только на руку. Подыграть? Да не вопрос. Только бы не переборщить с испугом. Аккуратно. Следить за лицом. Контролировать жесты. Ты очень встревожен, Дэвид, помни. Тебе страшно. Не надо танцевать победную джигу, это не вписывается в твой образ. Вот так. Вздохнуть смиренно. Поспорить для вида. Расцеловать бы тебя, Сантана, да не получится ведь. Спасибо, правда.
Так не бывает, не с ним, не в этой жизни. Так не может повезти. Ну не бывает таких удач. Видимо, Дейв просто сильно-сильно оттолкнулся от своего дна и всплыл на поверхность. Главное, чтоб не брюхом кверху. Он спокоен, расслаблен, защищен, неприкасаем. Он словно в пуленепробиваемом, солнцезащитном, водоотталкивающем, огнеупорном костюме «у-меня-есть-шанс». Поразительно, как 4 слова могут вытащить тебя из собственных же пропастей.
Выступить с покаянной речью перед хором? Пожалуйста. Носить дурацкую форму и малиновый берет? Легко. Встречаться с Сантаной? Без вопросов. Что угодно, как угодно, когда угодно. Я буду лгать, притворяться, фальшивить, играть. Я всё сделаю - только дайте Курта. Не прячьте от меня. Посмотреть, увидеть, услышать, поговорить. Выдохнуть.
События проносятся перед глазами кометами. Стремительно и почти незаметно. Разговор с директором, семьей Хаммелов и отцом проходит вообще как в тумане. Они все спорят, доказывают, убеждают. Дейв не успевает следить за ходом переговоров, за репликами, за течением времени. У него просто закладывает уши, как на высоте, в голове перекатывается гиря, секунды спотыкаются, и курить хочется просто невыносимо.
Какие бойскауты, папа, ты о чем? Очнись. Вычерпать всю воду из океана? Мистер Хаммел, да что Вы можете знать о воде? Это не ваш сын, это – моё море.
- Берт, вспомните, что мы говорили о гомосексуалах, когда были помладше. Сколько времени нам понадобилось, чтобы понять, что правильно? Папа? Что? Что? Правильно? Не может быть, этого не может быть. Если это не индульгенция на грядущие откровения, то непонятно тогда вообще ничего. Правильно, надо же. Тебе бы, папа, объединиться с Сантаной по части непреднамеренных реплик, после которых снова хочется жить. Обещаю, отец, будет весело.
- Я больше не такой, - слова срываются с языка быстрее, чем успеваешь захлопнуть рот. Да и ладно, посыл уловит один лишь Курт. Я больше не такой, принцесса. Другой. Совсем другой. И дело даже не в агрессивном поведении. Ты всё знаешь сам.
- Оставьте нас. Я бы хотел поговорить с Дейвом наедине. Вы можете подождать в коридоре.
Дейв слышит и не слышит, смотрит и не видит. Всё, что имеет сейчас значения, это Курт. Курт, сидящий напротив с отсутствующим выражением лица. Курт, закидывающий ногу на ногу. Курт, вздергивающий брови, спокойно-напряженный, почти уверенный. Дейву бы его уверенность. Сам он держится едва-едва. Да и кто возьмется осуждать? У него эмоции, у него желания, у него – влюбленность, восемнадцать лет, смещение сознания, разрыв шаблона и живой, настоящий Хаммел, только руку протяни.
Карофски почти не слушает, что звенит там эта феечка. Ему важен голос, интонации, движения губ. Какая еще лига друзей гомосексуалов и лесбиянок? А, впрочем, да. Всё, что захочешь. Любой каприз, принцесса.
- Дейв, ты же понимаешь. Я ведь могу потребовать от тебя дезавуации ваших отношений с Сантаной. - Чувак, я даже гуглить не буду! – да что ж они все пытаются его шантажировать-то? Тебе, Курт, не нужно. Какой шантаж, на хрен? Я и так сделаю всё, о чем ты попросишь. Да тебе даже и просить не нужно. Всё уже. Совсем всё. Дейву жарко, душно, некомфортно, все мешает и раздражает, одежда кажется тяжелой и давит, рукава и воротник рубашки прилегают слишком плотно, кожа – и та словно липнет намертво к костям. Слишком всё громко, светло и быстро. Не сразу Дейв понимает, что это просто его тело сопротивляется отделяющему его от Курта расстоянию. Лишние разговоры, лишние жесты, лишние метры. Дурацкое состояние, когда хочется счесать с себя всё: одежду, мысли, эмоции. Сидение на одном месте бесит, необходимость отвечать и вести диалог раздражает. Кому на хуй сдались эти разговоры? Не изобрели еще таких слов, которые я бы хотел тебе сказать. Всё, что я пока могу, это наблюдать. Подпускать поближе, усыплять бдительность. Пропадать и таять, но тебе знать об этом совершенно необязательно.
Всё идет как надо. Курт возвращается в школу, у Дейва безупречный красивый роман с Сантаной, в коридорах МакКинли благодать, мир, порядок и покой. Карофски почти готов любить этот мир. Почти. Но – у него медаль, да. Та самая, полученная после подслушанного разговора Финна и Рейчел. И вот она снова тяжелеет, давит и тянет вниз. Он снова, блять, оказался не там, где надо. Вернее, где совсем, совсем не надо. Андерсон устроил прощальное шоу. Он классно поёт, в легкую подыгрывает себе на рояле, непринужденно двигается и не сводит, блять, глаз с Курта. Гипнотизирует, что ли?
Зачем? Нахуя всё это? Что за тяга к театральным эффектам? Вот уж кто drama-queen. Для чего эта показуха? Ты же, сука, спишь с ним. Видишься каждый день. Можешь трогать, когда захочешь. Звонить просто так, чтобы голос услышать. Ты можешь всё, Андерсон, но тебе мало, да? Всем же надо показать, какой ты заботливый, опекающий, страдающий. Как тебе дорог Курт. Чтобы помнили. Снижай градус патетики, соловей, у меня уже уши вянут от этого любовного сиропа. Курт в белом. А не поздно ли, Хаммел? Тоже мне, невинная овечка. Что…что… что они все делают? Какого черта? Уберите руки! А вот ты, Андерсон, даже не подходи! Не смей. Не трогай. Да прекрати ты обнимать его, все равно ты не умеешь это делать правильно. Руки, блять, руки убери. Ну, или подожди, пока я уйду. Я не хочу, не буду на это смотреть.
Но это все такая грандиозная ложь самому себе… Кроссовки Дейва словно намертво вросли в бетон лестницы, ни шагу в сторону сделать нельзя. В глазах как будто спички – тоже особо не закроешь. Тогда просто стой и смотри. Как люди реализовывают твои желания, как сбываются твои мечты, но не для тебя. Потому что ты не заслужил, ты проебал, с размахом, с грохотом, с фейерверками. И всё, что ты можешь, это вспоминать силуэт Курта в тусклом освещении неработающего туалета, довольствоваться разговорами сквозь зубы и громко беззвучно выть. Да, мудак. Да, трус. Да, идиот. Заслужил, все заслужил и даже больше. Но это нечестно, несправедливо и, блять, больно. Так больно смотреть на всё это, Курт, знал бы ты. Ну, хочешь, я на колени встану? Не перед всей школой, принцесса, не проси невозможного. Обхвачу тебя за ноги и буду каяться твоим коленям, буду клясться тебе, смешно и по-детски, что я больше так не буду, никогда. Только, пожалуйста, отойди от Блейна. Не обнимай его. Не добивай моё сознание. То, что я знаю, что целиком и полностью во всем виноват, еще не означает, что мне не больно. Ты что, не видишь, не чувствуешь? Он неправильно прижимает тебя, он словно дает тебе выбор. Мальчишка. Я, я, я всё прекрасно знаю, я умею, я лучше, я сильнее, я обещаю тебе! Конечно, Курт не слышит, не знает и не верит. Он со слезами на глазах отлепляется от Блейна, обнимается с Финном, прощается с ребятами из Далтона и с небольшим отрезком своей жизни. Андерсона уже не видно поблизости. Дейв отмирает. Всё, представление окончено. Казнь отменяется. Амнистия Вам, подсудимый. Идите на волю, творите, что хотите. Одна беда: что ему делать с этой свободой? Он свободен во всем, кроме самого главного. Не то чтобы он не знал, кто в этом виноват. Но пока… пока Дейв предпочитал заигрывания с собственной совестью. Нужно еще совсем чуть-чуть, один сигнал, одно слово, один толчок. Один Курт.
То, что Дейв поторопился с выводами о прекрасном будущем, становится понятно почти сразу. Да, Курт снова в школе, да, они не цапаются больше, здороваются даже. Дейв уже проводил его пару раз до кабинета. Но это – всё. И даже хуже. Потому что Курт маячит перед глазами, мелькает постоянно, дышит где-то рядом, теребит Дейву нервы, трогает, не трогая. Ладно, хоть так. Хотя бы под боком, на виду, на глазах. Иллюзия контроля. Курта, себя и своей жизни. Но, как и любая иллюзия, эта быстро тает, рассыпается, ломается. И Дейв тоже – ломается. Когда сидит рядом с Сантаной в полутемном зале и смотрит на сцену, где выделывает коленца катастрофа всей его жизни. Просто там Курт. Он охуенно танцует, поёт, закатывает глаза, играет, умопомрачительно двигает бёдрами, выставляет себя на показ, предлагает, зовёт, вызывает. Он весь – одна сплошная подвижная провокация. Надпись эта дурацкая. Мальчиков он, блять, любит. Дейв даже знал, каких. И в какое время суток. Блять, ну вот как так можно? Принцесса, зачем тебе такие узкие штаны, такая тонкая талия, такие… такие бёдра? Зачем они тебе, если я не имею на них прав? Остальные же не понимают, не видят, они думают – ты тощий и нескладный, большеротый и с писклявым голосом. Знаю-знаю, сам всё это проходил. Курт – странный. Необычный. Он как полотна импрессионистов: нельзя рассматривать подетально, раскладывать на составляющие. Ты либо воспринимаешь картину в целом, либо видишь кучу непонятных мазков. Или как суши: сырая рыба – караул, пресный рис – да никогда. А если все вместе и с имбирем – понятно, почему добрая половина мира сходит с ума. Так и Хаммел, его нужно просто целиком. Охватывать взглядом, слушать, слышать, видеть, воспринимать. А некоторым и просто нужно – целиком. На сцене продолжает свою вакханалию персональный инфернальный пиздец Дейва: Курт порывисто стягивает с себя клетчатую рубашку и швыряет ее в зал. Сердце Дейва само швыряется куда-то вниз, встретив на полдороги горячую волну мурашек в районе паха. Пиздец. И это Хаммел еще полностью одетый. Тела небесные, как Андерсон вообще сохранил здравый рассудок? Дейву безотчетно хочется выжечь Блейну сетчатку глаз и стереть память. Курт сияет, сверкает, охватывает и захватывает, отдается, раскрывается, как будто наконец дорвался, как будто умопомрачительно счастлив, как будто у него 5000000 лошадиных сил. Петь тебе, что ли, в Далтоне не давали, феечка? Ты ж глазами блестишь, как наркоман после долгой завязки, вкативший себе дозу. Неужели всё было так плохо? И почему ты вернулся? И что у тебя с Блейном? И мне что делать? Каждым движением Хаммел словно пригвождает Дейва к креслу, забивает штыри в гроб его надежд. Шаг вперед – ты просчитался, Карофски. Резкий поворот головы – мы никогда не будем вместе. Бёдра вправо – ты просто трус, Дэвид. Улыбка и взгляд – это всё могло бы быть твоим. Разворот – ты не достоин, Дейв. Походка – у меня есть Блейн. Руки на талию – а ты сиди и смотри, открой глаза пошире, не зажмуривайся, не отворачивайся – не заслужил. Смотри, Дейв, смотри. Ты мог бы быть рядом, ты мог бы совершенно спокойно танцевать там, рядом с ним или просто прижать его после выступления к себе, когда он еще весь на взводе, вспотевший, влажный, со сходящим с ума сердцем и горящими глазами. Ты мог бы. Ты был бы. Ты жил бы. Но всё, что ты можешь, - это сидеть рядом с такой же неудачницей в зале, смотреть и жрать себя поедом. Смотри, но не трогай, да? Саундтреком к этому моменту своей жизни Дейв бы стопудово выбрал бы U can’t touch this. Задорно, в тему, бодренько и так хочется ненадолго повеситься. Блять, Хаммел, знал бы, вот просто – если бы ты только знал. Как ты нужен, как ты красив, как ты сносишь влёт дыхание, как у меня не осталось сил смотреть на тебя, как я ненавижу свои руки без тебя в них, как кисло во рту и как муторно где-то там внутри. Хрен бы с два это гастрит или проблемы с пищеварением. Это, скорее, язва. Язва ты, Хаммел, вот что.
Дейв дожидается, пока зал опустеет. Ему не нужны свидетели. Ему нужна рубашка Курта. Да, это уже извращение, фетишизм, фиксация - зовите как хотите. Но что, если это единственное, что остается Дейву? Ему так надо. Кислородная маска. Искусственная вентиляция лёгких. Он бесшумно спускается вниз, протискивается между рядов, темно, ничего не видно, подсветка у телефона слабая, но Дейв упорный. Наконец спустя минут 5 пальцы нащупывают под креслом мягкую ткань. Здравствуй, Курт. Ты будешь спать со мной. Дейв осторожно приближает рубашку к лицу и глубоко вдыхает. Хаммел, в больших едва уловимых дозах и прямиком в голову. Судороги мозга, конвульсии сознания, шторм на море.
- Так-так-так, вы только посмотрите. Кто это тут у нас? Дейв судорожно прячет находку за спину. Мать твою, хера ли так пугать? - Сантана, блять, охренела? Что ты тут делаешь? - Ууу, какие мы сердитые. Да вот, поняла, что не видела, чтобы ты выходил из зала. А так как ты мой парень – не кривись, солнышко, саму тошнит, – то я не могла этого так оставить. - Вот он я, живой, здоровый. Убедилась? А теперь проваливай. - Не груби мамочке, Дэээвид. Я – то в чем виновата? Не надо перекладывать с больной головы на здоровую. Мне твои комплексы и страхи не нужны ни разу. Ты мужик или тряпка? Мне не нужен кисель вместо парня. Если у тебя проблемы с этим, то я найду себе другую «бороду». - Давай, вперед. Меня только оставь в покое. Заебало. На миг в зале становится тихо. Потом еле слышные шаги, и вот уже Дейв чувствует руку на своем плече. - Карофски, ну. Всё так плохо? - Совсем, – Дейв не хочет жаловаться и размазываться, но, боже, он просто больше не может. Да и Сантана не станет трепать, он уверен. - Я знаю, на что это похоже. Непричастность. Недоступность. Невозможность. Словно ты лишний, ненужный. Словно тебя можно запросто выкинуть из своей жизни, не объясняя причин, не объявляя войны. Просто – раз, и ты уже на улице, скулишь и ревешь: за что? - Да нет, меня не выбрасывали. Меня даже не допускали. Или ты… О.... Прости. Но кто? Кто мог отказаться от такой девушки? - Лесть засчитана, - Сантана ухмыляется, но как-то через силу. Интересно, правда, кто смог обидеть Дьяволицу? - Ладно, напарничек, сил нет смотреть на твою тухлую физиономию. Чтобы ты без меня делал. Пора бы нам действовать. - Лопес… ты чего это? Что ты задумала? Не думай даже трогать Курта! - Да кому он нужен, кроме тебя? - Есть еще охотники, - Дейв скрипит зубами и привычно ненавидит Андерсона. - Этот его, что ли? Из Далтона? Не смеши. Ты у нас куда лучше будешь. Хотя, это мы как раз и проверим. Ты помнишь, милый, что у меня день рождения послезавтра? - «Помнишь» предполагает «знаешь». А откуда я должен знать? - Так вот сообщаю: послезавтра у твоей девушки день рождения. А на выходных у меня будет грандиозная тусовка. И я приглашаю Курта. Ты, естественно, подразумеваешься априори. Не падай в обморок, просто скажи Сантане «спасибо». - Спасибо, - Дейву едва удалось выпихнуть эти слова из себя. Целый вечер и ночь под одной крышей с Куртом, в нескольких метрах, в общей тусовке. Может, удастся поговорить немного. А если нет – не страшно, Дейв будет просто любоваться издалека, захлебываться и ежесекундно умирать. Ничего нового. - Блин, Сантана, это… спасибо. - Да, но есть условие, - о, ну, конечно. Как это Дейв сразу не додумался. Да, пожалуйста. - Мне нужен твой дом. - Что? - У меня очень маленькая квартира. А народу будет человек 25. Поэтому – помещение за тобой. О... Ну, ладно. Ради Курта в его доме Дейв готов уболтать родителей. Папаша только рад будет, что у сына снова все в порядке с друзьями и социальными коммуникациями. - Без проблем. - И не вздумай прятать грязные носки под диванные подушки! Уберись раз в жизни по-человечески. - Для справки, Джей Ло: у меня нет грязного белья, оно все сразу стирается. Я вообще король чистоплотности, - они переругиваются и выходят из зала, а Дейв все еще прижимает к боку правым локтем рубашку Курта. Надо бы послать родителям Сантаны букет. Ну, или коробку успокоительных - с такой дочерью им явно лишним не будет.
Отец отнесся к просьбе с пониманием: сам был молодым, да и сына надо подбодрить и похвалить за адекватное поведение. Позитивное закрепление. Работает как с животными, так и с детьми. Кто-нибудь видит особую разницу?
Приготовления шли полным ходом. Сантана не из тех людей, кто будет мелочиться. Судя по количеству еды и алкоголя, эта вечеринка войдет в анналы и будет передаваться из поколения в поколение. - Мы обречены стать легендой, Лопес, - пропыхтел Дейв, вытаскивая из багажника очередные 4 пакета с чипсами, водой и заготовками для сэндвичей. - Мы уже легендарны, Дейв. И не выступай мне тут, у нас работы – непочатый край, а через полчаса уже первые идиоты появятся. Всегда находится парочка долбоебов, которые приходят строго в назначенное время. Это от недостатка воспитания. - Хоть для вида прими участие в подготовке, Сантана! Это всё-таки твоя вечеринка. - Ага, и твой Курт, - зараза, а? Знает, чем бить. – Да успокойся ты, все в порядке. Готовить не будем, вот еще. Закажем пиццу и китайской еды. Алкоголь разлить – ну, тут много времени и сил не потребуется. И шарики надувать мы, конечно, не будем и колпаки напяливать тоже. - А жаль. До смерти хочется посмотреть на тебя в розовом праздничном колпаке. - До смерти, говоришь? – Сантана нехорошо прищуривается. - Эй, Лопес, полегче! Ты вообще метафоры понимаешь? Это я так, образно. - Шутки свои оставь на вечер. Будешь от Блейна отшучиваться. - Что? - Ну, ты же не мог подумать, что я запрещу Курту прийти с его бойфрендом? Эй, эй, Карофски! Приди в себя. Опусти ящик с пивом на землю, не переводи продукт. Да что такого-то? Ты хочешь всё и сразу? Приложи хоть немного усилий, а? Так, для разнообразия. - А ты могла хотя бы мне сказ… Привет, Бриттани! Ты как раз вовремя. - Ну, вы же сказали к 18. Было бы странно… - Да-да, ты молодец, - Сантана берет подругу под локоть и направляется в сторону дома. - Эй, а что же случилось с «долбоебами» и «идиотами», - кричит им вслед Дейв. В ответ Лопес разворачивается вполоборота и демонстрирует ему средний палец. Ну, просто воплощение женственности. Если бы Дейв был натуралом, он бы точно запал на нее.
Вечеринка в разгаре. Сантана красивая, Дейв уже подвыпивший. Идеально. Народу много, но всем вроде нравится. Когда имениннице подарены все подарки и сказаны все приличествующие случаю слова, люди разбредаются, собираются стайками человек по 5. Кто-то уже врубил музыку, кто-то уединился в комнатах. Классика жанра. Дейв заглянул на кухню и обнаружил у холодильника Курта. Одного. - Как тебе вечеринка, Хаммел? – неплохо для начала. Курт выглядывает из-за дверцы, держа в руках бутылку кефира. - Отлично. Знаешь, по-моему, тут кто-то умер, - и он демонстративно встряхивает бутылку. - Да. Мои надежды, например. - Какие? - На здоровый образ жизни и диету. - Зачем тебе диета? – нет, он что, издевается? - Ну, мне бы не помешало скинуть килограмм 7, знаешь ли. - Помешало бы, - голос Хаммела странно дрожит, и Дейв мгновенно ведется. - Я не… ну, я так не думаю. Не надо, Хаммел, я не трепетная барышня и не слепой, ты и сам сказал тогда, что я… что мне… - Так ты это из-за меня, что ли? – Курт неверяще смотрит и все держит в руках дурацкую бутылку с прокисшим кефиром. - Нет. Не только. Ну, в принципе, да. Ради Бога, мы можем сменить тему? - Прости, Дейв, я не знал. Извини, я тогда, в общем, погорячился. Я совсем не имел в виду, что… - Курт! Вот ты где! А я уже тебя потерял, - на кухню заглядывает, сюрприз-сюрприз, Андерсон. Ох, блять. Смертник. - Да мы тут с Дейвом болтали, - угу, без умолку. А как непринужденно, главное! - Это хорошо, что вы двое нашли общий язык, - не провоцируй меня Андерсон. Я же ведь действительно найду общий язык с твоим, между прочим, парнем. Сейчас вот еще один стакан – и точно найду. - Я чего тебя искал-то. Там народ игры предлагает, пойдем! – и Андерсон утаскивает Хаммела куда-то в сторону гостиной. Вор, как есть, вор. И что еще за игры они там затеяли? Дейв идет следом, потягивая на ходу пиво. В голове приятно пусто, мыслей также приятно мало, и все кажется не таким уж и плохим.
О нет. Ребята, нет! Стоп, машина. Никакой бутылочки. Плохая идея. Очень Плохая Идея. Но останавливать их Дейв не будет. Чем, интересно, он мотивирует свой отказ? Все уселись на полу вкруг. Дейв оказался как раз напротив неразлучников Хаммел-Андерсон. Они хоть когда-нибудь разлепляются? Вряд ли, судя по руке Блейна у Курта на плече. Отрубить бы, а? Рулила процессом Сантана. Первая крутила бутылку, целовалась с Сэмом, в прочем, довольно пресно, на ходу моделировала правила, комментировала происходящее, не затыкаясь, и явно ловила кайф. Да Бог с ней, у человека день рождения. Дейву было откровенно скучно, пока горлышко бутылки не определило новую парочку: Блейн и Рейчел. Курт был безмятежно-спокоен, это же игра, в самом деле, тут все целуются. Тем более Блейн гей, ничего страшного. Или…Вот это номер. А точно гей? Ух. Он её ест или целует? И что, Курта он так же целует? Мать вашу, да он же… да как же… я что, один это вижу? А, нет. Не один. Курт вот тоже увидел. Неприятно, феечка? Больно, согласись. Теперь ты меня понимаешь. А я бы так с тобой не поступил, птица моя. Да и как можно изменять тебе у тебя же на глазах? Или нет, не так: как можно вообще предпочитать тебе кого-то? Дейв всегда подозревал, что у Андерсона какие-то проблемы с головой. Вот ведь мудак. На Курта смотреть больно, а он… - Блейн, может вы в спальню пойдете? У нас немного другая игра! – ну, слава Богу. В этом случае, слава ревнивому Финну. Ишь как глазами сверкает. Держи свою крошку при себе, Хадсон, и проблем не будет. - Да ладно тебе, Финн, это же всего лишь игра. Курт сидит рядом и вымученно улыбается. Черт, детка, я бы стер из твоей памяти всё ненужное, да разве ты позволишь? Боже, если ты там есть, направь бутылку на Хаммела! Ты, говорят, мир создал, что для тебя траектория вращения куска стекла? Мимо, всё мимо. На Дейве как отвод какой стоял: ему ни разу не довелось ни крутить, ни целоваться, соответственно. Не то чтобы ему очень хотелось хоть с кем-то, кроме… кроме того, кто, кажется, задумал учинить бунт. - Это становится скучным. Давайте устроим танцы? – Курт тянет слова, и голос его капризно-тягуч. Как он умудряется?
Неожиданно его предложение активно поддерживают, народ устал целоваться, это, и правда, скучно. Кто-то роется в дисках, кто-то по-хозяйски копается в аудио-системе Дейва. Курт встал и плеснул себе мартини. Ого, принцесса. Горе запиваем? - Не поможет. Поверь мне, - Дейв осторожно подходит сзади и кладет руку на плечо Хаммелу. Тот вздрагивает и оборачивается. - Да что ты зна… - Я знаю, Курт. - Просто… меня бесят его гетеросексуальные всплески, веришь? То он гей, то би, сегодня вот натурал. Он себя ищет, а я теряюсь. То мы друзья, то нет, то он спит у меня и знакомится с отцом, то просит помочь ему охмурить какого-то продавца. Черт, прости, тебе это все не нужно, знаю. - Всё в порядке. Я … мне не похуй, Курт. - Забей. Прости за все это. - Он не ценит, Хаммел. Просто он не понимает и не ценит. Он не видит, не знает, какой ты. - Карофски, - и в голосе уже предупреждение, - это не твое дело. Тебе не кажется, что свое право на советы ты несколько утратил? Примерно тогда, когда… - Чувак, я же извинился! - Ах, да. Ты извинился. И всё? Думаешь, нормально? Сказал «прости меня» и всё, теперь можно лезть в мою жизнь, душить меня взглядом, преследовать меня? Я не слепой, Дейв, я же вижу. Что тебе надо? - Курт, ты не трезв. Мы поговорим потом, ладно? - Да идите вы все, - Курт с грохотом ставит стакан на стол и вылетает из кухни. Ох, птица моя, ну почему с тобой так безумно сложно?
Дейв вздыхает, трогает зачем-то край стакана, потом смотрит на свою ладонь и идет в сторону гостиной. Безумный день.
И почему нельзя было остаться на кухне?! Ангел-хранитель, ну почему ты не затормозил меня, не закрыл мне глаза своими перьями? Где тебя носит, когда ты нужен? Да ради всего… - Да ладно тебе, Блейн, что такого? – Мерседес удерживала встревоженного Андерсона. И в первый раз в жизни Дейв был полностью солидарен с ним: Курт танцевал. Нет, ни в одном словаре нет исчерпывающего внятного определения тому, что вытворял Хаммел. Со своим телом, гардеробом, а заодно и с Дейвом.
Он стоит посреди комнаты, плавно двигается в такт музыке, томно прикрывает глаза, перетекает из одной позы в другую, переливается сам из себя в себя. Положив руки на бедра, он несколько раз двигает медленно плечами вверх и назад, сведя при этом лопатки вместе. Музыка вгоняет в транс, Хаммел завораживает, а народ потихоньку собирается вокруг и пялится. Поголовно, и парни, и девушки. Еще бы. Дейв алогично гордится своим-чужим Куртом. Он прикипел взглядом к извивающейся фигуре и пропустил момент начала конца. Курт скрестил руки, потянул футболку наверх и стянул ее через голову. Господи ты боже.
Дейв задохнулся. Что ты творишь, принцесса? Это возмутительно-бесподобно: тонкая талия, выступающие ключицы, бледная кожа и маленькие соски. Карамельные, Дейв уверен. Это первый раз, когда Карофски видит Хаммела настолько открытым и обнаженным и ему кажется, что он умрет вот прямо здесь и сейчас. Передоз кожей Курта. Какой потрясающий диагноз. Дейв завидует сам себе и не может отвести взгляд. Потрясающий Курт. Потрясающий пиздец.
Хаммел поднимает руки вверх и сцепляет их над головой, вытягивается в струну, тянется, вибрирует, покачивает бедрами. Дейв видит каждую натянувшуюся мышцу на руках, плоский пупок, задницу, обтянутую джинсами, и чувствует, что его рвет на части. С одной стороны, он не может отлипнуть взглядом от танца, с другой – мечтает убить всех свидетелей, закопать заживо, чтобы не таращились, не смотрели, не капали слюной на ковер, чтобы не мечтали даже. Первым будет, конечно, Андерсон. Он совершенно очевидно уже кипит. Сладкий мальчик, Курт, такой сладкий. Горячий, видно, что горячий. Дейву жарко, в штанах тесно, ротвейлеры рвутся вперед, почти выдергивая руку из сустава. Ему нужно увести Курта, закрыть где-нибудь, прижать к любой поверхности, потрогать, почувствовать. Он уже месяцев 9 мечтает об этом, на каком-то этапе неосознанно, потом все отчетливей. Пиздец, он залетел от Курта. Беременный собственными желаниями. Носит свою же похоть. Ногам становится мокро, и Дейв почти в голос ржет: что, уже воды отошли? Рожать пора. Но все гораздо проще – он сам не заметил, как пролил себе на джинсы виски. Вот она, разрушающая сила искусства танца. А эту принцессу он сегодня трахнет. Сил больше нет никаких. Пусть сопротивляется, пусть орет, кричит, просит. Нет ничего, что способно остановить Карофски. Не после этого танца. Сам виноват, Хаммел. Нечего было так откровенно нарываться. Знаешь же, как я на тебя реагирую, как мне крышу рвет рядом с тобой. Неужели тебя тот случай в раздевалке ничему не научил? Ты ведь не тупой. Значит, специально. Значит, провоцируешь. Нельзя безнаказанно подразнить волка куском мяса, а потом развернуться и уйти. Живым не уйдешь. Недолюбленный, посмотрите на него. Эту дурь надо вытряхивать. И вытрахивать. Чтобы знал, как вертеть задницей перед глазами Дейва.
Наконец трек кончился, и Курт под улюлюканье толпы поклонился и начал протискиваться на кухню. Стратегическая ошибка. Нельзя покидать оживленных мест, принцесса. Это небезопасно.
У Дейва нет ни тормозов, ни мыслей. У него есть одна цель: Курт. Хрен знает, что и как, но главное - Курт. Карофски незаметно исчезает из гостиной и перехватывает Хаммела на входе в кухню. Дальше события развиваются молниеносно: схватить одуревшего Курта за талию и втащить силком на второй этаж, дернуть наугад первую дверную ручку, распахнуть дверь, ввалиться внутрь и на ощупь повернуть замок. Все это заняло не больше 30 секунд. Дейв крепко прижал Курта к стене, держал его запястья одной рукой – такие маленькие – и просунул колено ему между ног. Вот и всё. Силки захлопнулись. Попалась, птица моя. Долеталась.
- Карофски, отпусти меня! Ты что? - Ничего. Я – ничего. Это с тобой что? Устроил откровенный стриптиз! - Да тебе-то какая разница? Не для тебя же. – Курт дергается, сипит и пытается высвободиться. Не-а, принцесса, бесполезно. - Знаю, что не для меня, - зло рычит Дейв, - тебе вообще до меня нет дела. Скажи, это ты своему Блейну назло, да? Месть за поцелуй с Берри? - Да отпусти ты меня! Больно! Отвали! Тебе ко мне нельзя даже приближаться. - Похуй. Мне похуй, слышишь? Ты сам виноват. Знал, как я среагирую, а задницей вилял. - Ты ёбнулся? – Курт шипит и напрягает руки. – Это просто танец. Да, я был зол на Блейна. Хватит, не смешно уже, ну. - А мне-то как не смешно, ты бы знал. Знал бы ты, Курт, если бы ты только знал… - Что? Дейв?
А Карофски не слышит уже ничего, он прижимается изо всех сил, осторожно двигает коленом, разводя ноги Курта шире, а свободной рукой наугад обводит пупок Хаммела по кругу. - Птица моя, - хрипло выдыхает он в рот Курту и смотрит неотрывно в глаза, большой палец правой руки перемещая в уголок рта. Курт пораженно замирает на выдохе и перестает вырываться. - Дейв? – словно на пробу, осторожно и тихо. Карофски дергает головой, обводит пальцем верхнюю губу Хаммела и оттягивает нижнюю. Он держится на одной силе воле, ему просто нужно пару секунд, чтобы перевести дыхание. Иначе он сожрет его заживо, растерзает нахрен.
Хаммел тихо вздыхает и немного наклоняет голову. Всё, труба. Аминь. Фатально. Прощай, крыша, нам было неплохо вместе. Дейв срывается и целует Курта, не соображая ровным счетом ничего. Уверенно, крепко, насмерть. Он вообще не уверен, что сможет когда-нибудь оторваться. Зачем? Всё так правильно, гладко, идеально. Они охуенно совпадают. Курта едва дышит под ним и по ощущениям – просто каменный. Только Дейв ни разу не Пигмалион, чтобы целоваться со статуей. Хочешь обставить всё, как изнасилование? Не получится, принцесса. Дейв отпускает руки Хаммела и отступает на несколько сантиметров назад. Давай же, ну. Курт молчит и не двигается, только смотрит отчаянно и упрямо, но не делает попытки свалить. И то спасибо. Несколько секунд проходят в напряженном молчании. Кто кого. - Да на хуй это всё, - рычит Дейв, дергает Хаммела на себя и рывком закидывает его ладони себе на плечи. Кто-то из них двоих должен сделать первый шаг, иначе они простоят тут до третьего пришествия. Второе случилось с Дейвом, когда Курт вернулся в МакКинли.
Хаммел не сопротивляется, и это настораживает. Решил отомстить Блейну? Пьян? Неадекватен? Распален собственным танцем? Или – в порядке бреда – хочет Дейва? Потом, всё потом. Думать, если, конечно, получится, Карофски будет завтра, а не тогда, когда Курт послушно льнет к Дейву, вытягивает шею и встает на цыпочки. Шея, Господи, эта шея. Здесь, близко, под его руками, делай, что хочешь. Дейв почти уверен, что он во сне. Ну не может же быть такого, что это его руки мнут задницу Курта и притягивают его еще ближе, хотя, казалось бы, куда уж. Нереально, что он зарывается носом в шею Хаммела, дышит им, покусывает, целует. Быть такого не может, что это Карофски горячо выдыхает ему в ухо, мокро облизывая и выцеловывая. - Курт-Курт-Курт, - и Дейв срывается. Блять, он обожает это имя, боготворит просто. Один слог в один выдох. На нежности Дейва просто больше не хватает, его рвет острыми эмоциями на миллиарды нервных окончаний, он вот-вот сойдет с ума, просто спрыгнет и полетит, Хаммел охуеть как стонет, и Дейв оголтело двигает бедрами навстречу Курту, трется об него, целует, не прерываясь. Просто потому что не может. Пробовали голыми руками порвать бетонный блок? Вот примерно с такой же вероятностью реально было отлепить Карофски от Курта. А если бы кто попробовал бы отобрать – так у Дейва бы и вопросов не возникло: убил бы и не заметил даже. - Так долго, Курт, так долго. Пиздец, мне просто пиздец с тобою. Такой ты… какой же… блять, не могу, сдохну щас… подожди… помоги…Курт…
Дейва невозможно заткнуть, он в своем праве, он, и правда, слишком долго ждал, наконец-то, Боже, спасибо тебе. Так не бывает, ну, не бывает в этом гребаном мире так хорошо. Дейву надо совсем чуть-чуть, он почти на грани, но чего-то не хватает, подспудно недостает. Он на инстинктах берет руку Курта и кладет себе на ширинку. Да, детка. - Сожми, ну же. Пожалуйста. - Всё, Дейва больше нет. Курт медленно двигает рукой, и Карофски, кажется, орёт в голос. Катарсис. Боже, ты слышишь меня? Я иду к тебе. Я благостен, свят и прозрачен. Я совратил твоего ангела, но я чист и безгрешен, ибо это не может быть грязным. Посмотри на нас, Боже. Мы – твое лучшее творение. Мы вместе и лицо Хаммела в момент оргазма в отдельности. Убей меня сейчас, Господи, или я, клянусь, убью любого, кто попытается встать у меня на пути, оторвать меня от него. - Отпусти меня, Дейв, - ровно произносит Хаммел, и Дейв с размаху падает с небес на землю. И что теперь?
Да ничего. Нелепое слово, непонятное. Пустое какое-то. Ничего хорошего? Ничего нормального? Ничего страшного? С Куртом – ничего? Без Курта? Что это вообще, мать вашу, было? Ни-че-го. То ли посторгазменный откат, то ли прострация после схлынувших эмоций, то ли адреналин забрал все мысли и силы, но Дейв себя чувствовал, как одно большое Ничего. Он просто замер в неудобной позе, неловко прижимая Хаммела к себе, и боялся начать думать. Вот сейчас, еще один вздох - и пружина раскрутится, выстрелит зло и резко и прямо куда-то под рёбра. Откроешь глаза и придется осознавать, предполагать, говорить, огрызаться, защищаться, отмазываться. Словно это не Курт минуту назад стонал ему в шею и цеплялся за плечи. Блять, да зачем вообще куда-то идти? Почему нельзя остаться стоять здесь, вот так? Серьезно, зачем? Лучше в жизни точно ничего не будет, а от добра добра не ищут. И кто придумал, что люди должны отлепляться друг от друга? - Дейв, меня сейчас стошнит, - заебись заявления. Дейв, конечно, не то чтобы много чего слышал после секса, но эта реплика Курта – с первых букв, отныне и навсегда - фаворит и любимый повод застрелиться. Дейв отмирает, отступает и выпускает Хаммела из рук. Что-то же еще… Ах, да. - Направо… первая дверь… там… - и он не глядя машет рукой в сторону туалета. Курт идет медленно, почти неторопливо, уверенно ступая по паркету и запасу прочности Дейва, как будто это не его желудок выворачивается наизнанку. Он держит спину идеально прямо. Феноменально: у самого Дейва позвоночник просто оплавился, растаял, стёк в джинсы. Он теперь беспозвоночный, забавный биологический вид, у которого вместо скелета должна быть раковина или панцирь. Но абсурдность ситуации в том, что у него даже этого нет. Вообще нет. Ничего. Он медуза, комок влажных нервов, открытый, распахнутый, распластано-собранный. Всё, что он может, - это ничего. Ни двигаться, ни анализировать, ни действовать. Просто покачиваться на волнах моря и мечтать однажды присосаться к чему-нибудь. К дну корабля, к киту, к заплывшему за буйки туристу. Он в раздрае и ступоре одновременно, как такое, блять, вообще возможно? Дейв смотрит на свои руки, совсем бесполезные без Хаммела в них, и не понимает, что делать дальше. Внутри странно сухо, тесно и как-то жёлто. По ощущениям. Он снова сорвался. И опять Курт. Падают снаряды в одну воронку, ох, как падают. Бесполезно было клясться себе и зарекаться – пиздец был слишком очевиден. Непонятно, конечно, хера ли было так долго сопротивляться, но что уж теперь. Интересно, это вообще нормально: получить то, о чем мечтал почти год, и остаться в дураках? Трахнуть мечту – и обломаться. Дейва не покидало ощущение, что где-то его откровенно наебали. Утопился он там, что ли? Сколько ж можно? Карофски отталкивается от стены, морщится, поправляет джинсы, чувствуя, как ткань отлипает от кожи на внутренней стороне бедер. Охуеть. Не снимая штанов, как в 14 лет. Деградация, гарцуя, в дом наш ворвалась. Дейв идет по коридору почти бесшумно, прислушиваясь к звукам дома. Ага, музыка. Смех. О, стоны. Ух, это же родительская кровать. Так, мимо. Звон бокалов – тост. Звон разбившихся бокалов – не забыть вымести все осколки. Шум воды и… - Тебя утащило в канализацию, принцесса? – Дейв резко распахивает дверь и упирается взглядом в прислонившегося спиной к ванне Хаммела. - Уйди, а? – Курт не смотрит в глаза, только краснеет пятнами. Или он и был такой? - Хаммел, я… ты как? – ты как вообще? Ты как тут? Ты как себя чувствуешь? Ты как после нашего... общения? - Лучше всех, - бесцветным тоном отвечает тот и пытается прочесть состав жидкого мыла, которое стоит на верхней полке. Угу, тренируем зрение? - Я вижу. Ты закусывал? Хоть чем-нибудь? - Нет. Не помню. Не знаю. – и он обессилено запрокидывает голову назад. Нет-нет-нет, не делай этого. Ох, молодо-зелено! Да не кантуй ты вестибулярный аппарат, хуже бу… Ну, вот, пожалуйста. Хаммел в раз бледнеет, напрягается и рывком бросается к унитазу. Господи, феечка, ну, сколько ж можно? - Ты сколько выпил? – в ответ нечто невразумительное, стон-бурчание-полуписк.
Дейв просёк не сразу, а только спустя минуту. А когда понял – пропал. С концами, со всеми потрохами, совсем-совсем. Он просто смотрел на Хаммела, на его напряженные спину и плечи, на слезящиеся больные глаза, на бледно-зеленую кожу лица, слышал кислый острый запах и не чувствовал отвращения. Всё, что он наскреб, пройдясь веником по душе, - жалость и желание помочь этому идиоту. А вот это уже пиздец. Ибо по всему выходило, что Курт нужен ему даже таким – слабым, вывернутым, бледным, без привычной уверенности в движениях, без блеска, лоска и дорогих шмоток, с растрепанными волосами, намокшей челкой и убийственным запахом изо рта. Значит, не тело. Не задница. Не эти пресловутые ключицы и пупки. А просто Хаммел. Насколько слово «просто» вообще возможно употребить в одном предложении с его фамилией. Он нужен любым, просто, блять, зачем-то нужен. - Отвернись, - просипел Курт. Ага, самое время стесняться. Дейв хмыкнул, подошел к нему и протянул руку. - Вставай давай, принцесса. Надо умыться. - Если тебе противно смотреть, то проваливай на хер отсюда, ну, что ты стоишь над душой? Я не просил со мной нянчиться. - Угу, - Дейв невозмутимо кивает головой и тянет Хаммела на себя. Затем разворачивает к раковине, включает воду и сует в руки полотенце: - Вот, на, это для лица. Если захочешь, можешь душ принять. Ну, в смысле… твои штаны… тебе надо… если хочешь, конечно, это не обязательно, но… - Да просто уйди, Дэвид! – и Карофски неожиданно слушается, он не хочет давить и добивать, Курту и так хреново. Да и непонятно, как себя вести. Поэтому Дейв прислоняется к двери с другой стороны и пытается осознать, что это вообще было.
Просто Дейв раскрылся, спортсмен, называется. Как дитя малое. Подставился, сорвался, проорал своё «нужен!» во всё горло, посадил голос своим безнадежным «пожалуйста». Какая-то тотальная херня происходит, и стремительно. Стоит ли лезть с разговорами к Курту? И с какими? Как на него смотреть? Как с ним общаться? Общаться ли? Как себя вести? Посмеяться? Похлопать его по плечу? Игнорировать? Утопиться? Господи, почему так сложно? Это какие-то дополнительные бонусы? Подарки всем вступившим в ряды пидорасов? Магнитика на холодильник было бы вполне достаточно, ребят. Или кружки. Или чего там у вас – нас?– положено?
Пиздец, он был с Хаммелом. Сексом эту роскошную катастрофу назвать никак не получалось. Дейв упал на диван и зажмурился: он пытался забыть и вспомнить. С одной стороны, он получил Курта. Получил себе, в свои руки, держал его, прижимал, касался – по-настоящему, жадно-жарко и так безумно остро. Санта, ты? Боже, твоя работа? Но… конечно, всегда есть «но», особенно в жизни Дейва. Проблема была в том, что он до вывихнутых мозгов пытался забыть, выжечь, вырубить из памяти, безусловно, лучший момент своей сознательной жизни. Элементы бреда диагностируются налицо, верно?
Дейв жадничал, дёргался, хрипел, тяжело дышал, слепо шарил руками, неловко двигал бёдрами, целовался, как будто в первый раз, мял, давил. Скулил, кстати, тоже знатно. Некрасиво. Нелепо. Неэстетично. Пошло. Вульгарно. Стыдно, Господи, как же стыдно. И вот таким его видел Курт? Жалким, зависимым, неумелым, неопытным, голодным, дорвавшимся. Ищущим, ждущим, на всё готовым ради… ради чего, собственно? Ради того, чтобы потереться о чужой пах? Интересно, от стыда можно умереть? Пожалуйста, пусть ответ будет «да». Иначе, как смотреть Курту в глаза? Курту, который теперь всё знает: какой Дейв неуклюжий и неловкий, как у него неровно краснеют щеки, как ему нужно, чтобы Курт его трогал, как ему нужна чужая помощь и как он позорно быстро кончает. И если раньше Карофски думал, что после первого секса людям надо стирать память, чтоб не мучились, то сейчас он твердо уверен, что после лучшего секса с самым нужным человеком людей следует просто отстреливать. В качестве эвтаназии. Дейву хочется заорать на весь дом, что всё это неправда, ложь, ошибка, он совсем не такой! Поверь, Курт, я сильный, опытный, заботливый, щедрый, слышал бы ты, как стонала Дэнни. Я могу не вылезать из кровати часа 2, о чем ты, мне скоро18, а не 48! Просто это ты, ты виноват в моих слабостях, промахах и ошибках, в моих полётах, шагах от пропастей к вершинам, швыряниях о стены, срывах, задвигах, снах. От первого до последнего слова – ты. Спасибо, и черт бы тебя побрал.
Дейв сидит в темноте комнаты и собственной души, настрого зажмурившись, и чувствует себя сломанной ключицей или рукой, разодранной ладонью, открытым переломом: без движения ничего не болит, но любая попытка притронуться обернется воем на весь дом. А хуже всего не само прикосновение, а его предощущение, предчувствие, ожидание, когда ты сидишь и смотришь на тянущуюся к тебе руку и знаешь, ты, блять, знаешь, что сейчас будет больно, что будут трогать там, где нет кожи, понимаете? Нет. Кожи. Голые нервы, обостренные. Незащищенные ткани, нежные. Карофски сидит без движения, и у него всё в порядке. Но он точно знает, что придет красивый изящный доктор, нахамит ему, унизит и опустит ладонь на гулко ноющие рёбра.
Дверь тихо открывается, в комнату заходит Курт, на ощупь включает свет и замирает на пороге. Лёгок на помине. Он почему-то в одном полотенце, обернутом вокруг бедер, весь важно-влажный, растрепанный, сосредоточенный и отстраненно-смущающийся. Нет, каким образом работают его лицевые мышцы понять сложнее, чем найти бозон Хиггса.
- Дэвид, - и то, каким тоном он произносит его имя, дает Дейву право писать трактат на тему «Пиздец как структура мозжечка». - Ты как, в порядке? - Уже лучше, спасибо. Я хотел попросить… Да. Да. Не знаю, что тебе нужно, но – сразу да, принцесса. - Что такое? - Ты не мог бы дать мне что-нибудь из одежды? Сомневаюсь, конечно, что у тебя есть что-нибудь приличное, но моя футболка осталась внизу, а штаны… ну, я их… они мокрые, в ванной…там… я не знал, куда их положить, ну и вот… - если бы Дейв хуже знал Хаммела, то поставил бы свою почку на то, что Курт лепечет. Но нет, конечно, он просто… тщательно подбирал слова, да. - Да, конечно, сейчас. Подожди 5 минут. - Стой, я с тобой. Пожалуй, сам посмотрю на твой гардероб. Они старательно не смотрят в глаза друг другу, а бодрости в их интонациях позавидовал бы этот бешеный кролик из рекламы дурацких батареек. Между тем слон, стоящий прямо посреди комнаты, недоуменно дергал ушами и нервно переступал ногами.
- Я тебе и сам могу сразу сказать, что у меня нет ничего такого, что могло бы хоть сколько-нибудь тебе понравиться. Я вообще-то не держу пидорских шмоток. – Упс. Зачем, ну, вот зачем? Где фанфары? Кому подписать рукопись? «Дэвид Карофски: как не учиться на своих ошибках, или 10 простых секретов практикующего мудака». Но он не виноват, правда. Это рефлексы, это отработанное, это бессознательное. Он без злого умысла, честно. Просто когда ты всю жизнь возвращаешься домой одним маршрутом, а потом переезжаешь… сколько раз за первые полгода ты обнаружишь себя в конце дня перед дверью старой квартиры? Однако сейчас проще по одной простой причине: Курт не будет огрызаться, Дейв уверен. Ощериться и развязать дискуссию, приводя в качестве аргументов ориентацию самого Дейва, неизбежно означало бы разговор об их недавнем общем инциденте, ну, или хотя бы намёк на него. Но нет, они оба, не сговариваясь, выбрали синхронное игнорирование и пантомиму «у меня-провалы-в памяти». Слона только жалко, расстраивается ведь.
- Окей, - бросает Дейв и открывает створки шкафа. Джинсы, джинсы, джинсы, толстовка, куртка, черт, да где же… была ведь где-то старая футболка, застиранная, правда, но любимая и не сильно большая…или вот эту, синюю? А, один черт, всё равно недоволен останется. - Карофски, - вкрадчиво произносит за спиной Курт, и Дейву как-то резко становится нехорошо. - Ммм? - Карофски, откуда это у тебя? Дейв судорожно прикидывает, что мог найти Хаммел в его шкафу, что привело бы его в такое состояние, он не хочет оборачиваться, он понятия не имеет, что там…Господи, зачем всё сегодня-то? Ну, растянули бы вы там удовольствие! Дейв поворачивает голову и внезапно хочет провалиться куда-нибудь в недра Земли и выдохнуть, наконец, с облегчением. Амбивалентные перегонки. Курт держит в руках собственную красную рубашку в черную клетку и выжидательно-изумленно смотрит на него.
И на Дейва сходит благодать. Напряжение, накопившееся за долгие месяцы, отпускает, а на его место бесцеремонно вваливается его величество Ступор. Ну, тот, который случается обычно, когда ты стоишь и понимаешь, что вот он, пиздец, здесь и сейчас, он-лайн трансляция, прямой эфир, не переключайтесь. Катастрофа уже началась, и от этого всё малодушно становится немного по херу - не нужно больше ждать.
- Кхм, это рубашка. - Я вижу. Откуда она у тебя? - Купил ее в магазине? - Ты меня спрашиваешь? – Курт и сам, кажется, не до конца понимает, что происходит. - Я предполагаю. И выискиваю наиболее приемлемые ответы на глупые вопросы. – Дейв устал. Ну, в самом деле, это убийственно идиотская ситуация. - Это ведь моя рубашка, верно? – Хаммел смотрит пристально, испытующе и удивленно. А еще он до сих пор в одном полотенце и так рядом, что Дейв зашкаливает. - Да, твоя. - Тогда что она делает в твоем шкафу? – Вот обязательно нужно добивать меня? Ну, ты же всё понял, зачем еще-то? - Дейв? – и это почти мягко. - Что? - Что делает моя рубашка у тебя в шкафу? – Хаммел, ты слышал что-нибудь о Женевской конвенции? Если нет, советую погуглить. - Блять, да что ты пристал? Я подобрал ее, чтобы потом отдать тебе, ты ведь забыл про нее, а я вроде как теперь за тебя в ответе. - Мгм, впечатляюще. Спасибо, - выдыхает Курт и преувеличенно бодро продолжает – Отлично, зато теперь мне есть, что надеть. Только вот штаны…- и он запнулся. Ага, вспомнила, феечка, почему ты вообще без них остался? - Ну, походи в одной рубашке, тепло, ты не замерзнешь. - Ты идиот? Или ты издеваешься? У меня, кроме этого полотенца, вообще ничего нет! – ох. Об этом как-то Дейв не подумал. Значит… ох ты ж блять. Он там под этим несчастным полотенцем… ой, нет. Не надо. Выключите кто-нибудь фантазию, вырубите ее нахер! Дейв шумно сглатывает и чувствует вакханалию гормонов в своем организме. - Я полагаю, моё белье тебе можно даже не предлагать? Ладно-ладно, не отвечай на этот вопрос, я всё и так понял, - Карофски разворачивается к шкафу и начинает перекладывать с места на место шмотки. Только бы больше не смотреть в глаза Курту. - Вот, попробуй это? Она, вроде, длинная, до колен достанет. - Версия с издевательством начинает казаться мне всё более правдоподобной. Хотя, не могу сказать, что та, где ты – идиот, была бы уж очень далека от истины. - Курт. Надень. Это. Пожалуйста. – Ну, нет у меня никаких сил смотреть на тебя, птица моя. Это я еще и издеваюсь. А ты тут полуголый, конечно, само милосердие. - Хорошо. Давай сюда, - Курт с опаской забирает у Дейва его спортивную красно-жёлтую куртку. Он идеально рассчитывает траекторию взмаха руки – не дай Бог прикоснуться к Дейву. У слона продолжал развиваться комплекс неполноценности. Еще никогда его так откровенно не игнорировали. - Мне надо переодеться. - Да. - Что «да»? Выйди, пожалуйста. – Как это выйди? Зачем? Ты же будешь тут, в темноте, один, без одежды. Без меня. Что-то не так с этим предложением. Или с тобой, Карофски. Тебе всё ясно дали понять – выйди. Не нужен. Не достоин. Не заслужил даже побыть рядом. И слона своего с собой забери, блять. Ничего так, что он наш общий?
Дейв не смотрит на Курта, просто выходит на балкон, прикрывает дверь и закуривает, облокотившись на перила. Время – полтретьего, время – думать. Ну, то, что Дейв в очередной раз проебал всё, что можно и нельзя, факт очевидный и сомнению не подлежит. Единогласно. До этого они с Хаммелом хотя бы разговаривали. Номинально, конечно, но всё же. Теперь же… теперь Дейв вообще не понимал ни хера. То, что произошло сегодня ночью, вот эта их бестолково-щемящая возня, стала новой точкой в их не-отношениях. То ли отправной, то ли финальной. Второе, конечно, вероятней. Ибо Дейв просто физически не сможет подойти теперь к Курту, потому что… ну, потому что. Делать вид – это одно, но Хаммел ведь всё знает, и помнит, и наверняка презирает. Но какого тогда черта? Блейну отомстить за его гетеросексуальные манифестации? Блеск. Тебя использовали. Охуенные ощущения, если честно. Да нет, ну Хаммел же не мог. Или мог? А, блять. И не такой уж он пьяный был, ну, что там? Мартини и пиво. Кошмарная смесь, в общем-то, но не до повального промискуитета же! Тем более это Курт. Он совсем не такой. Приехали. Он не такой. Еще скажи – особенный. Сказал? Умница. Ты педик, Карофски. Мало того, что трёшься о парней, так еще и рассуждаешь, как девчонка. А, может быть, он нравится Курту? Ну, хоть немного. Пожалуйста. Ведь не стал бы Хаммел терпеливо пережидать суетливые дерганья Дейва? Боже, ты помнишь, я просил убить меня? Но вернулся же Курт в МакКинли! И не выдал тогда Дейва. И потом сегодня, на кухне. И рубашку взял…
Море волнуется раз. Что они творят? Вот просто – что они делают со своей жизнью? Уже не дети, но еще не взрослые, такие отчаянные, чертовски искренние, остро-надрывные, неуверенные, порывистые. Заполошно-оголтелые, обреченно-решительные. Максималисты, перфекционисты, идеалисты с новыми богами на каждый день. С ломкими голосами, проблемами колоссальной важности, которые совсем никто не понимает. Застрявшие где-то в одной точке сегодня, и срывающиеся в сверкающий пиздец завтра. Доказать, сломать, проверить, заявить. Шагают по краям, порезам, ладоням, дням и душам, не видят главного, но просекают кристаллические мелочи. Терпят на коже кипящее масло, но тёплая вода запросто может привести к ожогу третьей степени. Парадокс. Срываются влёт в темноте своих комнат, продают внутренние тормоза по сходной цене, самовывоз. Творят полную хуйню, хотя знают, знают наперед, что будут жалеть, что вопрос «Чем ты думал?» не раз прилетит в голову россыпью сюрикенов. Ловят самое важное, ловят безысходно нужных им людей, ловят кайф и ловят горечь, когда проходит угар, когда всё заканчивается, когда понимаешь, что ничего дальше не будет. Пока не видят родители, пока спит мозг, они пытаются хоть как-то не сойти с ума, шагают и проваливаются, слишком тонкий лёд, слишком мало опыта, слишком всё самонадеянно, слишком хочется. А море – волнуется. За каждого из них. Оно волнуется, бедное, вздыхает, колышется, обеспокоенно хмурится и не знает, как затормозить. Видит, огромное, видит, что ты заплыл слишком далеко, что дна давно нет, что сил не хватит обратно до берега. Закрывает седые глаза, терпеливое, послушно разражается волнами – ну, раз тебе так надо. Подбрасывает тебе на гребне – ну, раз ты настаиваешь. Хотя знает, мудрое, что ты неправ, что отобьешь себе мягкий живот и наглотаешься соленой воды. А потом несёт тебя, родное, покачивает, раскачивает и укачивает, как ребенка, как мать дитя, несмышленое и капризное. Аккуратно опускает тебя на берег, заботливое, глядит пристально и шумно исчезает. Все эти рассказы о чудесном спасении человека дельфинами – чушь полная. Море, это всегда твоё личное море. А ты сидишь без сил на берегу, насквозь мокрый, уставший, никакой, трогаешь пальцами влажный песок и шепчешь куда-то своё такое детское «Спасибо. Я больше не буду, честно-честно». Море волнуется два. Врёшь. Раз в неделю, в месяц, в год – неважно, как часто, но ты будешь спорить, хрипеть, упрекать, идти наперекор. Потому что обязательно нужно на своем копчике проверить существование гравитации. Потому что мозгов с тобой почему-то не случилось. Досадно. Потому что не думаешь ни о чем или наоборот думаешь слишком много. Забываешь себя, закрываешься, окапываешься, притворяешься. Включаешь динамики на полную катушку, чтобы только не слышать, боже, пожалуйста, не надо больше этого плеска волн. Нет моря, нет, не было никогда, не моё, не надо, уберите, я не заказывал. Я не такой, это чужое и лишнее, я твердо стою ногами на земле. И эгоистично не слышишь, как надрывается в ответ стихия: как же так? Вот же я, здесь, у твоих ног, я всегда здесь, давно, вечно, я с тобой, я единственное с тобой всегда, я спасаю тебя всякий раз, я оберегаю тебя, я храню и охраняю, я волнуюсь, человек. Ты маленький и хрупкий, глупый и смертный, как ты без меня? Кто, если не я? Но я подожду, я буду здесь, когда ты вернешься. Море волнуется три. И ты возвращаешься, всегда. Потому что в какой-то момент ты просто больше не можешь. Когда тебе жарко, тесно, душно, сложно. Когда ты взаперти, запутался, потерялся. Когда душит что-то, не дает покоя, тянет и ноет тоскливо сердце где-то между лопаток. Когда ты – не ты. Приходишь к нему покаянно, садишься на берег и ждешь, затаив дыхание: придет – не придет? И оно приходит, обязательно, сначала робкими набегами, словно не веря, что можно, затем все уверенней и сильней, пока тебя не окатывает с ног до головы водой, свободой и каким-то непонятным восторгом. Море – как собака: ты можешь забыть ее где-нибудь, отдать в чужие злые руки, если надоела, продать, когда не хватает денег на новый телефон, но утром ты обнаружишь ее у себя под дверью, с бурым месивом на шее – новый хозяин вздумал привязать её - с такой сумасшедшей нежностью и преданностью в глазах. Ты зайдешь недалеко, всего по колено, будешь зачерпывать лунную воду в ладони и не понимать, зачем же так долго, зачем сходил с ума, зачем убегал и проклинал, когда это так несложно. Всё просто: вас всегда двое – ты и море. И пока ты возвращаешься к нему из своих глубин, пока оно не бросает тебя в твоих пропастях, - ты никогда не будешь одинок. Морская фигура на месте… - Замри, Карофски. Дейв вздрагивает и оборачивается на голос. Хаммел стоит на пороге, одетый в одну лишь куртку Дейва, и смотрит как-то странно. - Что? Курт подходит ближе, берет Дейва за запястье, тянет, разворачивает и затягивается его сигаретой, торопливо, неумело и слишком поспешно. У Дейва сейчас просто откажет нервная система от ощущения пальцев Хаммела на запястьях и губах на, помоги мне небо, его сигарете. Так, ну, этот окурок займет место рядом со свадебной фигуркой и рубашкой Курта. Не обсуждается. - Ты чего это? У тебя же голос, связки, всё такое. Да и вообще… - Хотел попробовать. Ты так… задумчиво курил, я видел сейчас. Знаешь, тебе идёт. Не то чтобы мне это нравилось, вообще-то. Но ты… кхм… Ладно, я просто пришел спросить, где я могу побыть, чтобы никто не наткнулся на меня в таком виде. Не пойду же я вниз в одной твоей рубашке! - Ты… и правда в ней одной? А как же…ну… ты знаешь… - Карофски, они тоже мокрые. Я только не знал, куда их… ну, не в ванну же вешать и не на сушилку! В общем, вот. И это всё настолько нелепо, и Курт в одной куртке Дейва, и белье мокрое, и ситуация бредовая, и смотреть они друг на друга не могут. Иногда – ну, так случается – всё, что у тебя остается – это смех. Всё, что ты можешь, это поржать над ситуацией. То, что высмеяно однажды, уже никогда не будет страшным. Дейва выносит первым: он прикрывает лицо рукой, зажмуривается и смеется. Курт смотрит на него недоуменно-вопросительно, держит в руке эти несчастные мокрые трусы, которые становятся последней каплей: его тоже прорывает. Они стоят в темноте на балконе, распахнутые, недавно-близкие, почти родные и смеются, как идиоты, в голос, запрокидывая головы к небу. Абсурд, боже, это какой-то абсурд. Так же внезапно, как и рождается, смех умирает где-то в горле, оставляя после себя вязкую неловкость. Как будто до этого у них все было на мази. Курт пялится куда-то в сторону ноосферы, отрешенный и отсутствующий, и у Дейва горят ладони – так хочется дотронуться. Еще раз. Горят мысли – полыхают. Горит рассудок – коротит. Горят мосты – догорают. И Дейв понимает, что это навсегда, так и останется всё незаконченным. Ближе не подпустят. Удивительно, на самом деле, как еще недавно самые близкие люди на планете становятся… нет, не чужими. О, если бы. Чужими, какое хорошее, нейтральное, далекое слово. Чужой – ну, и похуй на него. Нет дела. Вообще. А вот та категория, которая «бывшие близкие», «экс-родные» - вот она торчит, как кость в горле, как камешек в ботинке, как старый залеченный перелом. Жить можно, идти можно, но постоянно, каждый день что-то мешает, неуловимо скребется, просится, напоминает, зараза, о себе. Ты спокоен, уверен в себе, ты контролируешь свою жизнь, свои поступки, ты обязательно научишься жить с этим, спать с этим, пить с этим – ну, чтобы без последствий. Так выживают. Не научишься – помаши рукой маме и Родине, ты будешь потерян для жизни и государства. Про самого себя тут речь уже вообще не идет. И вот когда пройдут первые полгода, 7 месяцев, год, а, может, и 2, ты, наивный, вздохнешь с облегчением, расправишь плечи, улыбнешься гордо, потреплешь ласково свою силу воли по крепкому плечу и на пробу, осторожно потрогаешь воспоминания: просто, чтобы убедиться, что отпустило. Ага. Огонь перестал быть горячим, а вода стала сухой. Как же. Первое правило сапера – никогда ничего не трогай руками. Идиот, блять. И то, что сейчас происходит между ним и Куртом, и то, что будет дальше, - Дейв знал наперед. Стандартная формула. Заводской комплект: несколько минут счастья и 60 лет отрицания. Плюс – минус. Что его спасет? Если только умение мастерски прикидываться прозрачной беззвучной субстанцией при встречах с Куртом. Хаммелу, к слову, тоже бы не мешало исчезнуть или стать невидимкой. Так проще им обоим. Говорить они всё равно не будут – о чем? Ведь ничего не было, судя по попыткам слона удавиться собственным хоботом. А не-говорить глазами и взглядами украдкой, вздрагиваниями в одном пространстве, мучительными воспоминаниями поодиночке, - спасибо, лучше вы к нам. Как-нибудь потом. Какие уж тут дружба, доверие, отношения. Отползти бы.
- Дэвид, я… - уйди, замолчи, не маячь, Хаммел! - Слушай, тебя Блейн искать не будет? – ну, что ты кривишься, принцесса? Из-за того, что я посмел произнести его имя вслух? Господи, а точно законами нашего штата запрещены убийства ради веселья? - Не знаю. Вряд ли он вообще заметит, что меня нет, - и в голосе вялая попытка обидеться. Выдохся, что ли? - Да, в принципе, там Сантана. Она очень умная. Мудрая, хотя стерва та еще. Не даст народу сконцентрировать внимание на нашем отсутствии. Да и, кажется, спят уже все, судя по… - Я был лишний там, понимаешь? – невпопад сообщает Курт, вцепившись руками в перила, а взглядом в костяшки своих пальцев. - Курт? - Я не привык к такому. Я с детства знал, что я самый талантливый, самый лучший. Звезда, если хочешь. В МакКинли я был сам собой. Да, были проблемы и свои заморочки, меня обливали липким сиропом, и я каждый день оказывался в помойке, - не перебивай – но я мог петь. Ты хоть понимаешь, что это значит для меня? Пение – это я, мой голос – моё всё, я живу на сцене, мне нужны зрители, я эмоциональный наркоман, если хочешь. Отдача, восхищение, внимание – отними у птицы крылья, попробуй. Жить будет, но –зачем? Что ей без них делать? Знаешь, сколько раз я выступил сольно за полгода в Далтоне? Угадай! Ноль! Абсолютный, круглый, идеальный ноль! Звучит эгоистично, да, и самовлюбленно, работа в коллективе и всё такое. Это было и у нас в хоре, мы всегда были одной командой, но у каждого была возможность выйти сольно, выкинуть в зал эмоции, выразить себя, выброситься, прокричаться. В Далтоне же… там хор имени Андерсона, веришь? Блейн и «Соловьи». Он безумно талантлив, я знаю, он приносит победы, он зажигает, он способен вести за собой, очаровывать, восхищать. Он лидер, конечно, но… черт, да у нас Тина пела сольные номера, а Финн всегда, слышишь, всегда танцевал. Они катастрофичны абсолютно в этом, но никто и никогда не пытался их поставить в третий ряд и попросить беззвучно открывать рот. Непреложно. Я и представить себе не мог, что когда-нибудь окажусь на подпевках, на вторых ролях. Моя ориентация – это моя индивидуальность, и именно вслед за ней я ушел в Далтон. И что? Не было у меня там никакой чертовой индивидуальности, ни разу! Да они в форме там ходят! В идиотской безвкусной темно-синей форме, ты бы видел. Да этот цвет убьет прелесть даже в самом чистом милом личике. Полгода, каждый день в одном и том же. Полгода, каждый день, подпевать, идти за кем-то, послушно и без возражений. На фига, спрашивается, мне эта возможность быть открытым геем, если я не могу быть собой? Что за сборник парадоксов? Перманентный бурлеск, а не юность.
Дейв не рискнул уточнять значения этих слов, просто сделал себе пометку – погуглить. Эк тебя прорвало, феечка. По-хорошему, сожрать бы Дейву свой язык в эту же секунду, родиться бы ему рыбкой или просто здравомыслящим человеком, но закупоренные где-то глубоко старые обиды и разрыв между желаемым и действительностью берут верх: - Ну, зато ты обрел счастье в личной жизни. Нашел любимого человека, - которого я, если честно, методично разбираю по суставам и медленно мелю в кофемолке. Мысленно. Каждую ночь. Когда думать о тебе становится уже опасно для спидометра эмоций. - Ты меня не слушал? На кухне? Я же говорил тебе, что… а, да что я, в самом деле. Ничего я не обрел там, Дейв, ни-че-го. - Но как же… я думал, что вы вместе, - честное слово, последний вопрос, мне просто нужно знать, не спрашивай, зачем, просто – ответь. Знаю я, что у всех была жизнь до и не нужно в нее лезть, но… Здравствуйте, меня зовут Дэвид Карофски, и я мазохист. - Мы не вместе, Карофски. И не были никогда. Да, я тогда сильно увлекся. Он показал мне, что бывает по-другому, без обид, боли и унижений. Но сам и унизил. Он не знал, конечно, не догадывался даже, из чего я, каюсь, делаю вывод иногда, что у него лёгкая форма олигофрении. Нельзя было не увидеть моего идиотского влюбленного преданного взгляда. Это же почти манифест был. И переживал я тогда, как умалишенный, когда он ради этого продавца устроил целое шоу. Ты бы видел, Дейв, как он ему пел… Я стоял рядом, смотрел и умирал беззвучно. Мне всё хотелось понять – ну, почему не я?
О, да, птица моя. Знал бы ты, как часто я задаю этот вопрос себе. И тебе.
- А потом меня отпустило. Знаешь, когда? Когда я понял, что у него не легкая форма олигофрении, а литерный идиотизм. Мы хоронили тогда Паваротти – это птица-талисман далтоновского хора – и он сказал мне, что, наверно, я ощущал то же самое, когда не стало моей матери. В этот момент, я понял, что нет, без вариантов.
Серьезно? Вот ты сейчас серьезно? Курт, а тогда какого черта он там внизу – живой?
- А еще, знаешь, Дейв, - Курт отрывается от созерцания собственных рук и поднимает голову. Что-то есть в этом взгляде, какое-то смутно знакомое выражение, отблеск собственного безумия. Или решимости. Взгляд Карофски постоянно скатывается неприлично низко, прикипает к голым стройным ногам, коленкам, родинкам. Сам Курт такой потерянный в слишком большой куртке Дейва, чисто зрительно – еще меньше, чем на самом деле. Но это почти перемирие, почти признание. Любопытственный нейтралитет. Хаммел в его одежде, боже, дай мне сил, раз уж не даешь Курта. - Что? – это какое-то неправильное утро. Не уставное. Не шаблонное. И даже не утро, хотя фактически время уже к трём часам. Они словно в каком-то вне – пространственном и временном континиуме, словно с чистого листа, словно вся прежняя история – не для них и не про них. Нереально понять, как они здесь оказались. Невозможно представить, что будет дальше. Но они кутаются в простор. Эмоций, души, фраз. Такое время, когда вас действительно только двое, когда можно рубить с плеча, не думая. Когда можно выложить все карты на стол. Когда каешься – и не понимаешь вообще, зачем. Просто так надо. И именно этому человеку, который оказался рядом. Под утро после грандиозной широкомасштабной пьянки всегда остаются двое, которые сидят на кухне, допивают, что осталось, и разговаривают. О разном, о вечном, о важном, о глупом, о смешном. И вообще не имеет значения, что, может быть, они и видят друг друга в первый раз в своей жизни. Такие ночи должны случаться, хотя бы иногда. Чтобы днём не так настойчиво тянуло проблеваться. От всего. - Я не люблю сладкое, - зачем-то доверительно сообщает Курт. – Не потому, что я на диете. Нет, сладкое люблю, но не приторное. Запивать шоколад колой – я гурман, конечно, но не настолько. - И? - И ничего. - Ты про Андерсона, что ли? - Ты поразительно проницателен, Карофски. Это с тобой всегда или только в это время суток? - Можно не пить колу. Минералка – тоже неплохо, особенно если с похмелья, - Дейв старательно не ведется на подначки Курта. - Я один, понимаешь? Я всегда один. - Ну, ты чего? А как же хор? Отец? Друзья из Далтона? - Толпа. Я нужен толпе, коллективу. Семья не в счет. Как так получилось, Карофски, что я нужен всем и не нужен никому? Я просто хочу, чтобы у меня был человек, для которого я, один я, - мир. Которому не требуются другие люди, если есть я. Быть с кем-то, быть для кого-то. Права была Мерседес, когда говорила, что по-настоящему творческий человек должен быть одинок. Но, наверно, со мной что-то не так, раз я, понимая это, не могу перестать думать о том, что… - Идиот, - выдыхает Дейв. Сил слушать этот бред нет вообще. Ты совсем слепой, Хаммел? Какого черта? Ты что, не видишь? Ты очень нужен. Мне. Совсем. Со всеми своими капризами, загонами, дурацкими шмотками, проклятыми красными штанами, амбициями. Потому что они – это ты. Я уже говорил, что я мазохист? Дейв притягивает Курта к себе, сгребает в охапку и обнимает за плечи. На хер всё, сегодня единственная ночь, когда он может это себе позволить. Наступит утро, и он миллиард раз проклянет себя за слабость, дурость и нелепую влюбленность. - Карофски… ты что? Эмм, отпусти меня, не надо… - С Куртом Дейв понял одну простую вещь: не смотреть, что говорит - смотреть, что делает. Хаммел под его руками оттаивает, расслабляется, нервно дышит Дейву в шею, переступая голыми ногами, прижимается доверчиво, словно ищет защиты, поддержки. Сильный слабый идиот. Слабый из-за своей силы, сильный в своих слабостях. Набор парадоксов. Коллекция оксюморонов. Ручное море.
Рассвет какой-то предгрозовой, серо-розовый, матовый, тяжелый. Он светится персональным откровением – пропал, попал ты, Дэвид, не выберешься. Это надолго. Сердце заебалось уже стучать так быстро и громко, его удары догоняют басовые струны мыслей - разлад, и что-то перестанет звучать первым. Дейв держит в руках Курта, дышит рассветом, а горлом идет то ли переизбыток, то ли недостаток. Жизни, Хаммела, свободы, надрыва. Много, слишком много ощущений для одного человека, не выдержит, задохнется, сломается. И сейчас, стоя на этом балконе шириной в 2 метра, на этом выхваченном из калейдоскопа жизни куске пространства, положив подбородок на макушку тихо вздрагивающего Хаммела Дейв шепчет куда-то в русые волосы: «Я хочу, чтобы мы жили вечно».
Утро получилось предсказуемо гулким, сухим и сумбурным. Дейва разбудил запах чего-то горелого. Не самый лучший аромат, особенно после ночи усвоения обширного количества алкоголя. Карофски спустился на кухню, где обнаружил Сэма, жарившего гренки, Бриттани, чистящую банан, и внезапно тихого Пака, нарезающего ложкой круги в чашке кофе. - Сэм, огни святой инквизиции тебе в задницу! Ты решил нас всех угробить? - Не очень гостеприимно, зато честно. - Я, вообще-то, завтрак готовлю. С похмелья очень хорошо съесть чего-нибудь жирное и тяжелое. Утку с яблоками изобразить не успел, уж извини. А гренки - дешево и сердито. Не морщись. Лучше попробуй. - Не знаю, почему, но мои пальцы после этих слов сделали сами собой танец маленьких утят. Вот и гадай о странностях тела и его мотивах. Что оно этим хотело сказать? - Бриттани сосредоточенно разглядывала свои руки, словно действительно пытаясь понять - чего это они, в самом деле. Дейв уставился на тарелку с жареным почти не черным хлебом, затем осторожно подцепил одну гренку и откусил. Господи боже, это рай. На земле. На его кухне. Ничего вкуснее Дейв просто никогда не ел. - Ты гребаный гений, Сэм, ты в курсе? - Нравится? - Угум, - Дейв кивнул и отправил в рот вторую порцию. Сейчас бы еще кофе - и вообще заебись. - Так, Карофски, убери руки от моей чашки! Свари себе сам или, вон, Сэма попроси! - Пак явно не разделял христианской доктрины о последней рубашке. - Иисус велел делиться, - буркнул Дейв, лениво размышляя о том, один ли у них бог. Ноа же, кажется, еврей. - Да, а еще он завещал не возжелать кофе ближнего своего, - о как, значит, всё-таки, один. - Поправьте меня, если я ошибаюсь, но вы действительно ведете теологические дискуссии в 10 утра? - на кухне появляется Хаммел, а у Дейва появляется желание утопиться в кружке с кофе. Он в своей проклятой красно-черной рубашке, полы которой завязаны в узел в районе пупка, и во вчерашних черных джинсах. Свежевыстиранных. Это алкоголь еще гуляет в крови, или штаны действительно стали уже? Один неосторожный взгляд - и Дейва кроет осознание того, что совсем недавно эти джинсы были мокрыми и липкими от спермы. Боже, дай мне сил. - А ты всегда превращаешься в словарь заумных длинных слов в 10 утра? Или только после ночи стриптиза? - Пак, ну зачем? За что? Ну, хочешь, я отдам тебе кофе, только заткнись! Поздно. Картинка встала перед глазами, как живая, как настоящая, такая яркая, почти реальная. Движения бедер, рук, плеч, повороты головы, линия шеи, голый живот. И музыка, блять, эта музыка трассирует где-то в черепе, не выметешь, ни выветришь, не развеешь. Дейв почти уверен, что именно она вчера и сорвала его с петель, сработала мощным катализатором, запрограммировала. Она и полупьяный Хаммел с оголенным пупком. Смешать, но не взбалтывать. А лучше вообще не смешивать, не вмешиваться, не мешать. Бежать. - К твоему сведению, Паккерман, не все люди впадают в уныние от слов, в которых больше, чем три слога, - самодовольно обронил Курт и потянулся. Дейв же мысленно потянулся к ножу. Хорошо бы выколоть себе глаза и не видеть такого Хаммела. Немного сонного, с припухшими губами, с порозовевшими щеками. Теплого и такого матового на вид. Карофски не может отвести взгляд от голого бока, светлой кожи, от того, как Курт приподнялся на цыпочки и скрестил руки над головой. И столько в этом движении нерастраченной неги, мягкой силы, медленного плавления, тягучести и плавности, что Дейва просто переехало. Ему бы выдобыть хоть немного стойкости, равнодушия, незаинтересованности, смирения, похуизма, в конце концов. Ему бы дышать, а не гипервентилировать. Ему бы - но нет. - Да брось, Курт. На вот лучше, съешь гренку. Они обалдены. Хороши почти так же, как вафли, - Пак протягивает Хаммелу тарелку. - Я не люблю вафли, Ноа. " Я не люблю сладкое, Дейв" - и Дейв вздрагивает от призраков прошлой ночи. Это что, теперь всегда так будет - навязчивые воспоминания, несвоевременные ассоциации? Ты не знаешь, как сходят с ума, Хаммел. - Курт, тебе разбавить заварку кипятком? Отвечай быстрее, пока я усмирила свои пальцы, - подала голос Бриттани. - Ох, дорогая, ну конечно же! Как, по-твоему, можно пить чай без воды? - Кто знает, каких странностей можно ожидать от человека, который не любит вафли, - философски заметил Пак. - О, небо, дай мне сил оставить эту глупость без комментариев, - Курт закатил глаза и опустился на табуретку рядом с Бриттани. Сел - и как пинком распахнул дверь в недавнее прошлое. Паззл сошелся. Планеты выстроились в ряд. Дробь сократилась. Та-дам. Курт на его кухне. Пьет чай из его кружки. Как тогда, как в мечтах, как в тех самых, смутных, неясных ожиданиях. Кто ж знал-то, что оно сбудется, но сбудется так извращенно, вывернуто. Правы китайцы: бойтесь исполнения своих желаний. Такое впечатление, что Дейв поиграл с вселенной в испорченный телефон. И проиграл. Как вообще можно проиграть в испорченный телефон? Спросите у Дейва, он может давать мастер - классы.
Хуже, чем вечеринка в большей компании, может быть только завтрак в большой компании. Хуже, суматошней, хаотичней, безудержней. Ладно, в этом что-то есть. За столом на всех не хватило мест, кто-то периодически подтягивался на кухню, потирая глаза и бурча своё "доброе утро, идиоты, хрена ли так орать?", кто-то вставал, наливал в кружку кофе и оставался без стула - уже заняли. Обрывки фраз "ну, ты как?", " во сколько вы вчера легли-то?", " а вода у нас есть?", "ага, если бы. Она вырубилась. чувак, прикинь!" витали над столом, Пак с затравленным обожанием и тревогой смотрел на Лорен, Рейчел быстро набирала смс и улыбалась экрану, откровенно не замечая убийственных взглядов Финна. Хадсон-Хадсон, ты идиот законченный. Мне бы твои проблемы. У тебя же всё просто, блять, элементарно. Тебе девушка нравится. Ты ей нравишься. Подошел, взял за руку и присвоил себе. А то будешь до конца следующего года смотреть, как она улыбается - не тебе, и песни поёт - не тебе. Как я. Будешь видеть её с кудрявым симпатичным парнем. Как я. Который заберет её у тебя, не прикладывая усилий. Как у меня. А всё потому, что ты - проебал. По глупости, по дурости, из-за нерешительности, слабоволия, бесхарактерности. Как я. Не смог однажды просто выбрать, что важнее. Как я. Делал, а результата нет? Ну, значит, ты делал недостаточно. Как... ну, ты понял. Не тормози хоть ты, Финн, не тормози. Упустишь её - не догонишь, не поймаешь, не вернешь. Как его.
Курт сидит рядом с Блейном, который успел смотаться в салон красоты. Ну, или тогда какого хера он выглядит так, словно не пил с ним полночи и не спал от силы 5 часов? Хаммел не смотрит на Дейва, не разговаривает с ним, не замечает - вообще. Хуёво то, что это не бойкот. Не манифестируемый импичмент. Не показуха. Он действительно не замечает Дейва. Кончи с Куртом - почувствуй себя пустым местом. Дейву бы зарабатывать на идиотских слоганах. Курт рядом с Блейном - словно выполоскан в солнечном ветре. Гимн нежных глупостей. Он такой счастливый и умиротворенный, такой по-детски трогательный и невинный и такой неосознанно сексуальный, что это охуеть что такое. Он даже стоять умудряется - вызывающе. Слабо, а? Он стоит так, словно нарывается, словно демонстрирует себя, предлагает, соблазняет, показывает. Неподвижно выразить движение - господи, Дейв с ума ебнется рядом с ним когда-нибудь. Хотя... вряд ли. Рядом с ним? Помечтай в уголке, Карофски, помечтай.
У Дейва нет сил, он обожрался эмоциями вчера, он хреново спал, у него похмелье, у него Курт - не у него. Праздник кончился, часы пробили 12, и Золушке пора проваливать перебирать зерно.
- Я уж думал, они никогда не уйдут, - пожаловался Дейв Сантане, оставшейся якобы для того, чтобы помочь с уборкой. Ага, конечно. У Рейчел маленький нос, Дейв не хочет Курта, Блейн исчезнет из его жизни, а Сантана поможет с уборкой. Не смешите. - Это не вежливо, Дэвид. Гостей нельзя убивать, даже если очень хочется. - Очень. Хочется. Убивать. - Да ладно тебе, по-моему, всё прошло неплохо, - Лопес лежала на диване, перекинув ноги через подлокотник. - Угу. - Карофски. Ты ничего не хочешь мне сказать? - Спасибо, что позволила провести вечеринку у меня дома? - Обращайся, милый. Но я не об этом. Ты не хочешь рассказать мне что-нибудь о вчерашней ночи? - Нет, с чего бы? - И всё-таки. - И всё-таки я думаю, что это не твое дело. - После слова "думаю" из твоей фразы пропал смысл. - Это не твоё дело! - Поскольку в этой реплике нет слова "думаю", то смысл в ней даже не ночевал. Ты что вообще творишь, Дейв? - Сантана резко села, прислонившись к спинке дивана, и пристально посмотрела на Карофски. - Что? Ты о чем? - Я не слепая, Дейв. Что произошло ночью? Кстати, это я еще молчу о том, что мне пришлось выгораживать вас обоих, когда вы так совсем незаметно резко вдвоем пропали. - Спасибо. - И это всё? Ты хоть понимаешь, что ты делаешь? Ты специально нарываешься? Подставить нас обоих хочешь? Так сложно держать штаны на замке? - Да ты его видела вообще?! - Дейв не выдерживает и срывается. - Ты, видела, блять, что он вчера вытворял? Как он задницей вилял перед всеми? Это я, по-твоему, нарываюсь? Да Хаммел проорал почти "трахните меня!" - Ты... - Нет, я не... - Дэвид, я серьезно. У вас что-то было вчера? - Было. Охуительно было. Так, что лучше б не было. - ... - Что? Ну, что ты так на меня смотришь? Я знаю, я идиот и слабовольный мудак, я знаю, что всё испортил, знаю, что мне ничего не светит, куда уж мне тягаться с Андерсоном. Я сказал это всё за тебя, можешь не утруждаться. - Я видела, - протянула задумчиво Сантана. - Что ты видела? - Как он на тебя смотрит. Поверь мне, я такие вещи чувствую на раз. - Засунь свою жалость куда подальше, а? - Дейв нашел пачку сигарет и вышел на балкон. Будь светел путь твой, проектировщик этого дома, за то, что у него два балкона. Вряд ли Дейв когда-нибудь сможет спокойно выйти на второй. Так, чтобы не раскроить себе череп воспоминаниями. Летально.
За спиной раздался скрип открываемой двери. - Я смотрю, не слабо тебя так зацепило, - какая наблюдательность. - Лопес, отвали, а? Прости за настойчивость, но тебе не пора ли домой? - Вообще-то, как порядочный бойфренд, ты должен отвезти меня. А дальше можешь делать, что... - Давай нажремся? - Что? - Напои меня, Сантана, что-что. Пожалуйста, - кажется, падать ниже уже просто некуда.
День и вечер Дейв помнил смутно. Они допили всё, что осталось после вечеринки, и залезли в бар Пола Карофски. О чем они разговаривали 10 часов подряд - тайна, ушедшая в мирозданье. О чем эти двое вообще могут разговаривать более 5 минут подряд? Что-то там было про Бриттани, Арти, невозможность и идиотизм. - Бриттани? Серьезно? В жизни бы не подумал. Уж скорее Квинн. - Знаешь, что. По тебе тоже сразу не скажешь, что ты педик. - Я не педик! Это просто... Хаммел. И я не знаю, что делать. Совсем. - Забей. Забудь. Выкини из головы. Иначе сгоришь, выгоришь, прогоришь. Это надо выпаять из себя, Карофски. Или идти к своей цели. - Без вариантов. - Верить! Верить надо. Вера в себя - лучшая религия, - Сантана делает очередной глоток и салютует стаканом. - А уж как классно можно себе поклоняться... Вот у твоего Хаммела точно в четвертой извилине есть алтарь имени его самого, готова поспорить. Он у тебя сильный поэтому. Всегда поднимается, замечал? - Он не у меня. И да, я замечал. Я почти всё замечаю вокруг него. Это пиздец. - Пиздец, - покладисто согласилась Сантана. - А еще знаешь, что? - Ну? - А дальше будет только хуже. Будет тянуть - к нему, будут руки помнить - его, будет мозг травить тебя - воспоминаниями, будешь путать прошлое и несбывшееся. Будешь смотреть на него с Блейном и сгорать. - Хватит. Хватит, Сантана... - Ну так тогда сам прекрати размазывать сопли, Карофски! Мужик, называется. Цель - достижение. Нельзя достичь цели - меняй её. Да, больно. Да, тошно. Да, жить не хочется иногда. Но если ты взрослый человек, если ты адекватен, если ты, блять, чего-то хочешь добиться, ты наступишь на горло любой мечте и пойдешь дальше.
С той пьянки дуэтом с Лопес прошло около месяца. Реальность перестала вращаться так бешено. Дейв чувствовал некоторую иллюзию уверенности в себе, в том, что мир не рухнет от одного упоминания имени Хаммела. Он пеленал сердце, накрепко, насмерть, кропотливо собирал себя по кускам и, казалось, у него вполне сносно получалось. Только вот он постоянно ощущал, что границы – болят. Те самые незаметные швы – ноют. Он словно кубик Рубика: крутишь-вертишь и вроде почти у цели, но одного ряда постоянно не хватает, алгоритм сбивается, всё летит к чертям. Он бешено завидовал себе - тому самому, девятимесячной давности. Себе и своему сентябрю, где остался он, бунтующий, искренний, немного сумасшедший, неопытный, без тормозов и внятных приоритетов, бурлящий, кипящий, фонтанирующий, там, где он ненавидел Хаммела, там, где всё еще было впереди. Сейчас же у него не осталось ровным счетом ничего. Ни ненависти, ни надежд, ни идей. Он честно пытался не вспоминать дыхание Курта на своей шее и его руки у себя на ширинке, и то, какими шалыми у него были глаза, но - попробуйте заставить себя перестать дышать. К Хаммелу тянуло ежедневно, беспросветно, безотчетно. Дейв ругался на себя, казнил себя, уговаривал мозг нажать кнопку "delete", забыть всё, прекратить расплетаться ночами от желанных ненавистных образов. Тщетно. Чёрта с два вытравишь эту тягу откуда-то из сердечной мышцы. Курт незаметно, неверной линией вплелся в рисунок его жизни и остался где-то глубоко - отзвуком себя самого. Хаммел здоровался с ним, охотно перебрасывался репликами ни о чем, не шарахался в стороны и не смотрел затравленно, бросал дружелюбно "до завтра, Дейв", если они пересекались у выхода школы. Иногда Карофски казалось, что Курт бросает на него осторожные взгляды, пробуя и что-то выискивая, молчаливо выматывая. Но, конечно, казалось. С чего бы, в самом деле? Он ясно тогда дал понять, что для него тот инцидент ничего не значит. Не то чтобы они разговаривали об этом, но всё и так понятно: Курт напился, разозлился на Блейна и да, использовал Дейва. Уймись уже. Птице - небо, тебе - море. Он не твоя стихия.
Сумасшедшее время - конец года. Всегда. А особенно перед выпускным. Девушки вообще с ума посходили: платья, туфли, прически, макияж, гонка за лидерство, бесконечные интриги и сплетни, планы, мечты. Счастливое племя - женщины. Как бы Дейв хотел, чтобы его занимали такие глупости. В сущности, кому рассказать: вся его трагедия заключалась в том, что ему нравился человек, которому не нравится он. Оборжаться на самом деле, трагедия. С высоты возраста это кажется таким милым пустяком, приятной досадой. Да, мама, ничего страшного, конечно. Просто мне дышать больно без него, и это, разумеется, досадно. Потом, лет через 5, кто знает, может, я и сам улыбнусь или даже расскажу своим детям о том, как переживал в школе из-за несчастной влюбленности. Если переживу всё это, мама. Потом. Роскошное слово - "потом". Пахнет надеждой на будущее. Словно всё - пройдет. Словно всё будет - хотя бы нормально. Словно вообще будет - это самое "потом". А что тогда делать с этим гребаным "сейчас"? У кого-нибудь есть варианты? Можно как-нибудь закрыть глаза на несколько лет и открыть их уже - "потом"? Чтобы был шанс безболезненно пережить бред, в который превратилась его жизнь.
Дейв провожает Курта до кабинета уже привычным маршрутом, он спокоен и собран. Выдрессировал себя не вздрагивать и не умирать каждый раз, когда Хаммел вышагивает в полуметре от него. - Дождись меня после окончания занятия. Я приду за тобой, - фразы четко вымерены, но вот с глазами пока еще проблема. Не получается не смотреть, не впитывать, не выпрашивать. - Дейв, ты заметил, что меня никто не цепляет? - они стоят у дверей кабинета и спокойно разговаривают. Кто бы мог подумать. - Это потому что клуб "гонителей задир" работает, - немного самодовольства в голосе не повредит. - А тебе не кажется, что всем просто всё равно? Я серьезно, Дейв. Даже если они не способны понять, то они стали хотя бы равнодушными. Может быть, тебе пора раскрыться? Дейв... нельзя так мучиться. Я смотрю на тебя сейчас и всё, что я вижу, - это твоя боль.
Господи, помоги. Это просто невыносимо. Хаммел смотрит так понимающе, так сочувствующе, так пронзительно. Говорит мягко, обволакивающе, но при этом твёрдо и уверенно. Он проникает под кожу своим " мне - не - всё - равно" тоном, неумышленно трогает Дейва где-то под сердцем, он топит его в его же море. Курт говорит, что видит его боль? Да ебись оно всё! Больно, ты бы знал, Курт, как больно. Только - ошибочка - мне по херу на этот долбанный камин-аут. Мне от тебя больно, понимаешь? Без тебя больно. А ты тут играешь в милосердие, во всепрощение, во всепонимание. Тянешь из меня жилы, кровь и душу почти месяц, а теперь вот - нате вам - "я вижу твою боль". Экстрасенс долбанный. Больше ты ничего не видишь? Нет, конечно, ты вообще ничего не видишь. Нельзя так, птица моя, нельзя так поступать с людьми. Это жестоко. Ты либо ненавидь меня, либо будь со мной. Прости, но третий вариант у нас с тобой невозможен. Я либо совсем с тобой могу, либо вообще без тебя. Полумеры оставь нормальным людям, которые могут довольствоваться походами по магазинам с тобой раз в неделю и непринужденной болтовней на переменах. Я так - не могу. Всё или ничего. Говорят, это лозунг победителей, но я не победитель, совсем нет. Поэтому, видимо, - ничего. Снова. Любое напряжение требует разрядки. Что-то внутри клокочет и бурлит, что-то просится наружу. Что-то неуёмное рвется извне, томится внутри. Дейву кажется, что он дышит только верхней частью лёгких, и еще ему отчего-то остро жаль себя. - Мне так жаль, Курт, - произносит он. Мне так жаль себя, мне так жаль неслучившихся нас, мне так жаль проебанного доверия, мне охуенно жаль, что я мудак. - Мне искренне жаль, Курт, что я так поступал с тобой. Безумно, - и он срывается. Слезы текут по щекам, как ребенок, как девчонка, как сентиментальное сопливое создание. Стыдно и очень-очень жаль. Солёные. Как будто море внутри не выдержало натиска и давления берегов, как будто рассердилось, разбушевалось, разгневалось. Разболелось. Разволновалось. И давит сильно-сильно изнутри, и тянет, и изматывает. И оно так огромно сейчас, что уже просто не помещается, ему тесно. И капает соленое на малиновую кофту. Дейв стягивает с себя идиотский берет, комкает его в руках. Волосы на голове слиплись, лицо заплаканное, и, господи, ему так жаль. Жаль, что он - это он. Слабый, нескладный, неуверенный в себе подросток. Да еще и разревелся на глазах у Курта. Финал. Кидайте ваши камни, господа. Если можно - цельтесь в голову, чтобы уж наверняка. - Я знаю, Дейв. Я знаю, - произносит Курт и заходит в класс. Знаешь? Да что ты знаешь, Хаммел. Ни хера. Знаешь, как нужен мне? Знаешь, как часто снишься мне? Знаешь, как тебя хочется гладить, трогать, целовать? Знаешь, как болят мои мысли? Знаешь, как я ненавижу твою одежду? Знаешь, как я ревную тебя ко всем? Знаешь, как хочу, чтобы ты смотрел на меня - и только? Чтобы ты тоже хоть чуть-чуть нуждался во мне. Чтобы улыбался мне. Тянулся ко мне. Доверял мне. Ничего этого ты не знаешь. Слава богу, и, боже, за что?
В какой-то момент Дейв поймал себя на том, что оказался привязан к двум лошадям, берущим разбег в разные стороны. Он каждое утро говорил себе "Игнорируй. Не ведись. Не запоминай. Оставь", чтобы потом украдкой, исподтишка воровать их редкие общие моменты, фиксировать случайные касание, вынужденные пересечения, невольные взгляды. Как ни крути, этот выдрессированный раздрай странным образом устраивал Карофски. Примерно до выпускного. Точно. До выпускного. Говорят, это лучшее событие всей школьной жизни. Безбожно лгут.
Сантана тянет его танцевать, они действительно отжигают, на время отпустив себя, придавив остальное, ну, хотя бы на эту ночь. Отпуская себя, отпуская себе - грехи, промахи, вывихи. Пока ты танцуешь - тебя нет. Ни для проблем, ни для реальности, ни для Курта, ни для Андерсона, сияющего на сцене и поющего - для их Хаммела. Не думай ни о чем, Дейв, просто танцуй, как умеешь, как хочешь, как чувствуешь. Помнишь, такое уже было? Кажется, так давно... На поле, в зомби-гриме, а? Или на сцене, репетируя. Мистер Шустер, Вы тогда сказали, что у меня всё получится, если я изменю модель поведения. Я изменил, и знаете что? Ни хуя у меня не получается. Спасибо, Сантана, спасибо. Что читаешь меня с легкостью, что ситуацию видишь, что от себя не отпускаешь - не отпускай, держи, чтобы я не сорвался, не наломал дров, - отвлекаешь, вовлекаешь, заморачиваешь. Охуенно выглядишь, кстати. Тебе безумно идёт. Элегантно и со вкусом. Помогал кто выбирать или сама?
На сцене надрывается Рейчел, и её внезапно жаль. Тоже идиотка знатная, не знает, чего хочет. С другой стороны, Дейв вот знает, чего хочет, а толку-то? Квинн вцепилась в Финна мертвой хваткой, виснет на нем, шепчет ему что-то. Правильно, Фабрей, своё держать надо. Не выпускать - из рук, не подпускать - никого. Клёво, Дейв. Всем советы раздал. Себе вот только забыл. Ну, в самом деле, не считать же дельным советом эту хлипкую мантру "не смотри, не смотри, не смотри". Зачем тебе смотреть, как он двигается, танцует, улыбается, радуется. Как он красив, эпатажен и автономно счастлив. Отдельно от тебя. А ты? Ты тоже, безусловно, счастлив, что, разве не видно? Вы с Лопес совершенно головокружительная пара, восхищенные и завистливые взгляды стали приятным бонусом. Вот только звенит где-то под трахеей: фальшивый выпускной, проебанная юность.
"Королём выпускного бала объявляется... Дэвид Карофски!" Рубрика "Планета шутит" снова в эфире. Мы рады приветствовать Вас на волне нашего радио. Устраивайтесь поудобней, ибо это - затяжной пиздец. Хотя, если на чистоту, рагнарёк случился еще тогда, когда Дейв увидел Хаммела. В юбке. Ладно, окей, это был килт, но от этого только хуже. Из тех скудных познаний о национальных одеждах шотландских воинов Карофски в два счета сделал вывод, что белья на Курте, по идее, быть не должно. И вот тогда Карофски прошибло серьезно, по-хорошему так. Похоть пополам с ревностью - в пропорциях один к одному. Плотная ткань черных штанов плотно прилегает к голой коже, боже. И Дейву кажется, что он еще чуть-чуть и закричит от невозможности. И сапоги эти со шнуровкой... Не то чтобы Карофски был фетишистом, но отчего-то остро захотелось бухнуться на колени перед Куртом, медленно расшнуровать и стянуть с него обувь, закатать штанины до коленей, обвести указательным пальцем красноватую линию - сапоги слишком плотно обхватывали голень. И всё это - не отрывая взгляда от лица Хаммела, глядя ему в глаза, чутко улавливая любое изменение, расширившиеся зрачки, участившееся дыхание, закушенную губу. Ревность - о, ну, тут всё просто. Курт красуется, рисуется, выставляет себя - впрочем, как обычно. Прийти на выпускной в юбке - да! это, блять, юбка, называйте, как хотите, смысл не меняется - и пришло же такое ему в голову... Прижать бы Хаммела к стене где-нибудь да задрать бы эту юбку, чёрт. Но - не имеет права. А вот Блейн - имеет. И право, и Хаммела. Блять, пиздец, охуеть можно. На фантазию Карофски никогда не жаловался, и картинки, где ноги Курта в черных сапогах покоятся на плечах Андерсона, вмиг пронеслись перед глазами. Дышать и не убивать стало резко тяжело. Но еще тяжелее становится выдыхать, когда директор озвучивает имя королевы выпускного. Упс, Сантана, это просто упс. Недолёт. Просчет. Прострация. В зале стоит такая тишина, что можно оглохнуть. Нервные одиночные апплодисменты разрезают воздух и горло, и сквозь щель сквозит холод и отчаянное "нет". Нет, не надо. Нет, этого не может быть. Нет, это идиотизм. Нет, пожалуйста, нет.
Дейв сидит в красном кресле с короной на голове, настрого застегнутые пиджак и мысли не дают ему сорваться вслед за выбежавшим Хаммелом. И без него есть кому догонять. Он не твой, Дейв. Не твоя проблема, не твоя забота, не твои улыбки по утрам, не твои входящие сообщения в телефоне, не твоя тяжесть тела на другой половине кровати. Королева - твоя, но не твоя. Несостыковочка. Брешь размером с Евразию в притяжательных местоимениях, логике и душе заодно.
Курт возвращается уверенной походкой, держа спину идеально прямо. Несгибаемый, блять, стальной. Карофски бы на его месте окопался где-нибудь в Австралии, возвел бы крепость до неба и притворялся бы до конца жизни баобабом. Чтоб уж наверняка.
- Кусай локти, Кейт Мидлтон, - и море хлынуло. Зал ожил, забурлил, захлопал, засмеялся. Директора тоже отпустило, видно же, он хлопает Курта по плечу, улыбается и прикрывает глаза. Не отпускает только Дейва. - А сейчас, по традиции, первый танец короля и королевы бала! Карофски идет плечо к плечу с Куртом, народ перед ним расступается, смотрит затаенно-внимательно, жаждет зрелища. Потребители. Эти секунды - затакт. Ожидание взмаха руки дирижера. Ну, или, в случае Дейва, взмаха руки палача. Затакт - еще не музыка, не увертюра даже. Предвосхищение, короткие крупинки секунд, когда вот-вот, уже почти сейчас. Уверенно-крепко держат смычки музыканты, всего в нескольких миллиметрах от струн, которые почти осязаемо тонко вибрируют, предвкушая первое прикосновение. Замер зал. - Сейчас твоя очередь, - говорит спокойно Курт, почти не глядя на Дейва. - Что? - Признаться, показать им разницу, - вздыхает он и продолжает отмеривать шаги к их личному эшафоту. Замер зал. Они стоят лицом к лицу, Курт смотрит выжидательно, словно продолжает их диалог, только уже взглядом из-под ресниц. Ну же. Давай же. Замер зал. Протяни руку и возьми его. Это так несложно. Так просто. Положи ладони ему на лопатки. Или на талию, как хочешь. Только сделай уже что-нибудь. Прикоснись, потянись, прижми, почувствуй. Вот же он, стоит, ждет тебя, ждет - тебя, ау! Весь мир - перед тобой, весь твой затянувшийся кошмарный мучительно-сладкий год - перед тобой. Предлагает, не сопротивляется, зовет, он согласен, согласен, на всё! Возьми его, себе, к себе, в руки, к груди, под кожу, под сознание, в подсознание, как угодно, ну, что же ты? Замер зал. Замерзал. Дейв - замерзал. Посреди толпы, в смокинге, рубашке, рядом с персональным радиатором Дейва затрясло, прошибло холодом спинной мозг, обложило фигурными кубиками коктейльного льда лёгкие и солнечное сплетение, заморозило кончики пальцев и подколенные впадины. Море, ты слышишь? Возьми меня с собой, укрой меня собой, помоги, мне страшно. Страшно сделать шаг, страшно сказать им всем, страшно, что будет травля, плевки, подножки. Страшно, что не поймут родители. Страшно, что останется один. Страшно, потому что неизвестно, что будет дальше. Карофски в жизни так не боялся, как сейчас.
- Я не могу! - это убого, жалко и противно, он сам себя хочет распять на ближайшем кустарнике, но потом, потом, сейчас же - скрыться, свалить, чтоб никто не пялился на него. Карофски пятится, разворачивается и вылетает вон из зала, не оборачиваясь, не глядя на Курта. Он боится увидеть презрение, разочарование или, хуже всего, жалость. Да подавись ты. Не нужно мне этого. Да, я не такой смелый, не такой сильный, я гораздо слабее тебя, ха-ха, как обманчива ебаная внешность. Я не готов, я не могу, мне тяжело, охуенно страшно, ни хера не понятно. Я не знаю, что делать, не понимаю, что происходит, не в состоянии ничего сейчас решать, мне нужно время, мне нужно подумать, я - не ты, не умею остроумно отбивать подачи, скалить зубы, резко отбривать нападки, ставить на место взглядом. Мой противник должен быть осязаемым, из плоти и крови, ну или дерева, там, или бетона. Такой, который прогнется под ударом. Которого можно испугать кулаком, силой, прогнуть травлей, вывести из игры угрозой. Я не знаю, каково это - бороться с невидимым врагом типа скользких взглядов, осуждения, неодобрения, смеха за спиной, слухов, трепа обо мне. Проблемы делятся на две категории: те, что можно устранить бензопилой, и те, что нельзя. Так вот: от последних я умею избавляться одним способом - бегством. Ставь на мне крест, плюй на мою могилу, вытирай ноги об меня, смейся, ругайся - мне уже неважно. Трус, знаю. Зебра тоже знает, что она полосатая. Много ты видел зебр с малярной кистью? То-то же.
Дейва принесли ноги к дверям того самого неработающего туалета. Боже, было ли это с ним или привиделось? Силуэт Хаммела в неровном тусклом освещении, голодная тяга Дейва - он не видел Курта чертову тысячу лет, разговор тот нелепый, Дейв горячечный, кипяточный, тормозящий изо всех сил, чтобы не трахнуть Курта, нагнув к раковине. Было ли? Можно мне назад, пожалуйста? Таймлорды, я знаю, вы существуете.
- Что же ты, Дэвид, а? - за спиной раздается голос Азимио, и Карофски понимает, нутром чует, что самый пиздец то только начинается. По интонациям, по деланно- расслабленной позе Азимио, по его мерзкой ухмылке. Тонем. SOS. 911. - Что? Ты о чем вообще? - Да так, нам просто стало интересно, чего это ты сбежал от своей королевы? Станцевали бы нам свой чудесный гомосячий танец, а мы бы поблевали, а? Как тебе идея? - Азимио, ты ебнулся? Я не какой-то там педик, чтобы танцевать с парнем! - Да не трепыхайся ты, Дейв. Нам Курт по секрету всё рассказал. Про день рождения Лопес. Как ты кончил, только потеревшись об него. Фу, блять, как представлю... Азимио еще что-то говорил, парни сзади него ухмылялись и скалились, но Дейв уже ничего не слышал. Только сердце херачило где-то в горле и какой-то грохот в ушах. Как будто мир рухнул. Или небо ёбнулось на голову. Уже не страшно. Уже не холодно. Потому что уже - никак. Дейв не чувствует ни рук, ни ног, ничего. Словно нечаянно стал вакуумом. Он замер в пространстве, и в голове ровным счетом ни одной мысли. Карофски с трудом сглотнул. Пусто. Подозрительно пусто. И тихо, господи, как же тихо. Как будто... Нет. Да. Нет. Как будто моря - нет. Моря больше нет.
Было больно, но недолго. Дружки из команды только и успели, что помять рёбра и приложить каждый пару раз Дейва по лицу, когда в туалет проскользнула Сантана. Не спеша. Конечно, Лопес, куда торопиться, из меня всего лишь делают гуляш, ни к чему суматоха, да. - Что, мать вашу, тут происходит? – она облокотилась о раковину и сложила руки на груди. Немезида, блять. - О, Лопес, а ты в курсе, что твой парень – педик? – ха, Азимио. В курсе – это немного не то слово, которое бы отражало реальность. - Адамс, в какой момент своего существования тебе вдруг показалось, что я интересовалась твоим мнением по поводу наших с Дейвом отношений? Азимио замер на полуслове. В реплике Сантаны было явно больше 5 слов. Ожидайте, пока информация обработается. - Слушай, ты в самом деле такой идиот или потрясающе прикидываешься? Если у тебя спермотоксикоз и куча комплексов - что не удивительно, - то советую тебе найти слепую глухую отчаявшуюся девчонку. Должно сработать. Итак, для справки, у Дейва стоит на меня 25 часов в сутки. Всё, можешь начинать завидовать, - Сантана легко оттолкнулась, обернулась и бросила через плечо: Карофски, мы едем или как?
И Дейву не остается ничего, кроме как на пробу осторожно вдохнуть, поморщиться, бросить взгляд на Азимио и выползти вслед за Сантаной, складывая попутно гимны в честь её родителей и её самой. Славу, богиня, воспой. 14 столетий прошло, а актуальность не теряется. Ну серьезно, Дейв никак не ожидал, чем для него обернутся эти псевдоотношения с Лопес. А вот поди ж ты. Помощь. Поддержка. Взаимовыручка. Градус патетики, конечно, зашкаливает, но правда ведь. На её мечте стать королевой сегодня тоже задорно попрыгала почти вся школа. Её обломали – масштабно, но разве по ней это видно? Обидно ей безумно. Расстроена. Разочарована. Обижена на всех, сто процентов. Но какая выдержка, какое самообладание. Спина прямая, движения уверенные, расслаблено-отточенные, спокойная уверенность во взгляде. Изысканно похуй. Так бывает с людьми, когда они спасают что-то, маскируются, притворяются. Держат марку.
Они бредут домой пешком. Молчание не виснет на плечах, не мешается, просто семенит рядом, забегает вперед и пытается заглянуть в глаза. А фиг тебе. Ну что тут скажешь?
- Не так я себе представляла наш выпускной, - наконец произносит Сантана и пинает носком красной туфли камешек. Дейв лениво прослеживает взглядом траекторию его полета и отзывается: - Угу. - Ты удивительно многословен, Карофски. - Мгм. - Дэвид, не выёбывайся, а? - Я не выёбываюсь. Это я сдерживаюсь. - Кажется, у меня де жавю, но… Ты не хочешь мне ничего рассказать? – Сантана останавливается сама и придерживает за плечо Дейва. - Что ты хочешь услышать? Что Хаммел растрепал всей школе о нашем… о нас на той вечеринке? О том, что я педик? - Что? – Сантана нахмурилась и подошла на полшага ближе. – Дейв, этого не может быть. - Еще как может. Об этом знают три человека. Знало, то есть, теперь-то, конечно, больше. Я, Хаммел и ты. Я, очевидно, не трепался между делом в раздевалке о своей ориентации. Скажи мне, что это твоих рук дело или тогда перестань доказывать мне, что это не Курт! - раздраженно бросил Дейв и похлопал по карманам. Блять, сигарет нет. Ебанутый какой-то день. - Прекрати истерику, Карофски. Я не буду тебе ничего доказывать. Я этого не делала, мне нет смысла топить тебя и заодно себя. Мы повязаны с тобой, если помнишь. Если бы я хотела тебе насолить, я бы нашла менее топорный способ. - Что и требовалось доказать. - Дейв… - Прости, Сантана. Мы почти пришли, дойдешь сама, окей? - Дэвид! -У меня кончились сигареты. Мне нужно купить сигареты. Я позвоню, - Карофски разворачивается и идет в обратную сторону, провожаемый разочарованным криком «Ты идиот, Дейв!»
Нет. Он не идиот. Его просто… обокрали, что ли. Или, наоборот, одарили чем-то новым, неизвестным. Чужим и ненужным. В груди как-то незнакомо горячо, почти жарко, тесно и гулко. Был себе человек, был, и вдруг – раз! – ходячая мартеновская печь. Чудеса превращения. Дейв никак не может понять, что случилось. Отчего так горячо внутри. О, если бы это была изжога. Но нет, не будет ему таких милостей от мирозданья. Это не злая шутка, нет. Курт предал его. Подло, некрасиво, мелочно. Не то чтобы Дейв не заслужил, но он всегда нападал - открыто, оскорблял – глядя в глаза, толкал – лицом к лицу, прижимал – блять, нет, это уже из другой оперы. Из другой жизни. А Хаммел провернул всё у него за спиной, исподтишка. Месть, конечно, блюдо холодное, но в том, что подали Дейву на стол, вообще собрана вся вечная мерзлота. Они же поговорили. Они же начали сносно общаться. Они ведь…ну, тогда. Похуй, что для Хаммела это ничего не значило. Но зачем так-то? Зачем в спину? Неужели он настолько беспринципен? Настолько мерзок, расчётлив, мстителен? Видимо, ты заслужил, Карофски, ты всё заслужил. За что это всё? Да за все твои поступки. Каждому да воздастся. Справедливо, но хера ли так больно? И так жжется что-то, боже, невыносимо. Внутри горят надежды, планы на будущее, что-то невыразимое, эскизы тонких линий адекватных отношений с Хаммелом, горит вообще всё. Как так вообще получилось, что огонь сожрал море? Так не бывает, Дейв видел по телевизору: вода сильнее пламени, ей пожары тушат. Ну, это у всех нормальных людей. Дейв же и здесь умудрился выебнуться. Не привыкать. А вот жить с чужой стихией внутри, таскать её в себе, терпеть под кожей ожоги – вот к этому придется привыкать. Ладно. Он справится. Давно было понятно, что с таким страусиным подходом его ждет не жизнь, а выживание. Просто еще один пункт в бесконечном списке «Я должен с этим смириться» Дэвида Карофски. Только вот до охуения жалко моря. Но тут уж сам виноват. Проебал - так проебал. Жги себя – изнутри, жри себя – изнутри, жди себя – не дождись.
Дейв приползает домой под утро, прокуренный и прокрученный. Прогорающий. Он поднимается на второй этаж к себе, игнорируя встревоженное мамино «Дейв, где ты был? Почему не брал трубку? Где ты пропадал?»
Отчего же «пропадал», мама? Я просто пропал. Он заваливается на кровать, не сняв ботинок, только сбросив пиджак, и засыпает на удивление быстро, чтобы до утра видеть во сне свою спортивную куртку, корону и горящее неработающее помещение школьного туалета на третьем этаже.
Следующие два дня – выходные, спасибо тебе, неделя. Дейв то торчит часами у себя в комнате, то срывается шляться до изнеможения по улицам. Второе случается тогда, когда ему особенно невыносимо слышать этот треск огня. Как будто улица сможет его заглушить. Есть ли вообще хоть что-то, что способно заглушить? Ему так нехватает плеска волн, успокаивающего, мягкого, привычного, прохладного. Родного рокота влажной константы. Есть же люди, у которых яркое ровное мерное пламя внутри? Оно греет, освещает, помогает им, вдохновляет на подвиги, не дает замерзнуть. Так почему же у Дейва какие-то адские крематорные огни вместо факела? Что за стремление вывернуть любую идею наизнанку? Неприятно в 17 лет узнать, что ты не подросток, а кривое зеркало. А самое хуёвое, что Дейв не может злиться на Курта. Вот просто – не может, и всё тут. Он разбит, раздавлен, у него выбили почву из-под ног, если допустить, что она у него хоть когда была. Его предали, осмеяли, оскорбили – жестоко, как умеют только садисты и тинэйджеры. Дейва ждет нереально хуёвый год, травля, насмешки, тычки, разговоры за спиной, мерзкие ухмылки, взгляды, но он странно безразличен. Всё, что он сейчас может - это громко и беззвучно выть от понимания того, что больше никогда ничего не будет. Не будет Курта. Не будет разговоров, провожаний до кабинета, не будет его иронии, его взглядов, рубашки Дейва на плечах – тоже не будет. И рук Дейва на его плечах. Вообще. А ведь тянет, видит небо, Дейва до одурения тянет к нему. Карофски и сам не знает, зачем и что они бы делали, ведь тут дело даже не в сексе, хотя и в нём, безусловно. Просто когда хочется обнять человека, притянуть к себе и зарыться носом в его волосы… это вот как называется? У Дейва был, конечно, один вариант, но он чертовски не подходил. Ни сейчас, ни вообще. Он бы, возможно, даже хотел выреветь это, проплакаться, но было тупо нечем. Организм ввел мораторий на бездумное расточительство воды, безуспешно пытаясь совладать с внутренним сгоранием. Бесполезняк, родной. Поэтому Карофски просто маялся, загонялся, слонялся по городу, дому и собственной душе, мечтал о прошлом, жмурился от настоящего и боялся будущего. Он отчаянно звал море, приди, услышь, вернись, я всё исправлю, я всё забуду, ты нужно мне, я сгораю тут один. Хоть набегом, хоть намеком, хоть далёким шумом. Просто покажи, что ты есть, что ты всё еще со мной, что ты где-то рядом, под боком. Не разочаровалось во мне, не бросило меня. Хоть ты. Ну, пожалуйста. Пожалуйста, я прошу, я не так часто прошу. Да блять, я вообще ничего не прошу! Я не просил и этого. Я не могу один, я не знаю, что мне делать, мне страшно, мне больно, меня пугает этот огонь, затуши, забери, помоги мне. В пустоту. Дейв орал в пустоту. К нему даже эхо не возвращалось. 4 дня слились в один затянувшийся серый час. Хаммел уехал вместе с хором в Нью-Йорк, и от этого факта стало еще хуже. В том смысле, что Дейва накрыло пониманием того, что ладно сейчас – это на пару дней. А ведь через год он свалит туда навсегда. Навсегда. Не вернется, как пить дать. А Дейву, Дейву что делать? В интернете про него читать? Перебирать скудные воспоминания? звонить и дышать в трубку? Набирать смс-ки и стирать их? Набираться самому и стирать себе память? Он увяз в Курте, застрял прочно, накрепко, заживо. В его жестах, глазах, тонкой шее, одежде в облипку, пластике, сарказме, голосе, запахе. Хаммел просто нужен пиздец как, несмотря ни на что – и Дейв уже привычно презирает себя за слабоволие. Мудак, какой же ты мудак, Дэвид. Сопливая девчонка. Тебя оглушительно унизили, а ты скулишь почти неделю подряд: «за что?», «почему?» и зачем-то «прости». Из мелькающих кадров собственной проебанной юности его выдернул телефонный звонок. Дейв поднял трубку, не глядя на экран. - Страдаешь, дорогой? – Лопес. Ну, кто же еще. - И тебе привет, Сантана. Поздравляю с двенадцатым местом. – Око за око, любовь моя. - Пффф, если ты хотел задеть меня, то у тебя ничего не вышло. Поражение в соревнованиях, конечно, неприятно, но не смертельно. Приезжай ко мне, ты мне срочно нужен по делу. - Сантана, спасибо, что спросила: да, я очень занят, и нет, я не могу. - Ты оторвешь свою задницу от дивана или где ты там валяешься и приедешь ко мне. Немедленно, - и она повесила трубку. Заебись день начался. Дейв вздыхает, нащупывает ключи от машины и выходит из дома. Если Лопес что-то надумала, лучше не спорить. Целее будешь.
Сантана открыла так быстро, будто стояла и караулила Дейва под дверью. - Проходи. Есть будешь? - Нет. Что ты хотела? – Дейв не намерен разводить долгие церемониалы, он просто адски устал. Самокопание охренительно выматывает. Сам себе трудотерапия, блять.
- И всё-таки вынуждена предложить тебе чай. Или ты пьешь кофе? - Хрен с тобой, давай свой чай и выкладывай, зачем я тебе понадобился, - Дейв садиться на табуретку на кухне и тянется за сигаретами. -Не вздумай курить, Карофски. У мамы нюх – как у собаки-следопыта. Она из меня потом отбивную сделает. Дейв со вздохом отложил пачку и бросил на нее тоскливый взгляд. Херово. Промывку мозгов лучше всего пережидать с никотиновой поддержкой. Завесился дымом - и нет тебя. Пара сигарет – и ты в домике. - Это не Курт, Дейв, - с размаху рубит Сантана, и Карофски едва не поперхивается кофе. - Закрыли тему. - Ничего мы не закрыли, Дэвид. Выслушай меня, а? - Отвали, Лопес. Давай поговорим о чем-нибудь другом, раз уж ты меня выдерну… - Это не он. Поверь мне. Блять, да ты же сам должен знать, что это не он! Включи наконец мозги! - Тогда… - Не вздумай обвинить меня, если тебе дорога жизнь. Ты мужик, если ты еще помнишь об этом. У всех бывают трудности. У каждого случаются черные полосы. Нет такого человека, у которого всё идеально гладко. Всем нам иногда хочется сложить руки и забить на всё огромный болт – к черту всё, разбирайтесь сами. Но есть в жизни вещи, ради которых ты должен сделать всё. Обязан. Врать, изворачиваться, доказывать, покупать, продавать, добиваться, выпутываться, переворачивать планету, жрать землю, заискивать, наступать на горло гордости и принципам, да убивать, в конце концов. Потому что иначе – нельзя. Потому что самое дорогое надо беречь, охранять и не подпускать никого. И похуй, если для этого стоит разрушить чьё-то счастье или даже жизнь: если тебе, мудаку такому, по какому-то нелепому счастливому случаю в жизни досталось то, ради чего действительно стоит биться, ты просто не имеешь права проёбывать это. Слышишь меня, Карофски? Ты не имеешь права. Если ты гей, это еще не значит, что ты не мужик.
Права, ты так права, Сантана, что слышать тебя я больше не могу. - Берешься раздавать советы – начни с себя, Лопес, - и Дейв стремительно вышел из дома, громко хлопнув дверью. Клёво. Теперь он проебал еще и Сантану. Это какое-то веселое отчаяние летящего с 25-го этажа человека: стремление по пути приложиться головой обо все распахнутые окна. Или намеренно сдирать корку с раны. Просто когда тебе хуёво, по-настоящему хуёво, у тебя есть только 2 варианта: сделать так, чтобы было лучше, или испортить всё окончательно, развалить подчистую, до основания. Дейв традиционно выбирал второй вариант. Пламя внутри жизнерадостно пожирало похеренную странную дружбу с Сантаной.
Последний учебный день. Всё. Финита ля трагедия. Финишная кривая. Дейва странным образом не трогали, его вообще не замечали. Он ждал свиста и прессинга хотя бы от Азимио, но нет. Они как-то даже не пересекались: тренировки уже закончились, на занятиях народу было совсем мало, а библиотеки Адамс обходил по широкой дуге. Рано Карофски расслабился, ох рано. С его везучестью нужно быть постоянно начеку, держать границы на замке, а уши и глаза залить воском, чтоб уж наверняка. А еще не выходить вообще из дома, даже в кафе. Тем более в кафе. Тем более в то кафе, где Курт выгуливает своего соловья. Дейв застыл метрах в 7 от их столика за колонной и проклял раз 20 подряд тот день, когда он полюбил кофе, и то мгновение минут 5 назад, когда он решил встретиться неподалеку от школы с Сантаной и попробовать наладить отношения. Вместо этого он только что наладил поставку смертельной дозы ненужных кадров себе в мозг. Курт выглядит просто ошеломительно, стильно и как-то изящно, что ли. В белом. Он несет какой-то восторженный вдзор про завтрак у Тиффани и Бродвей, он окрылен, воодушевлен, в нем бьется жизнь. Он сейчас больше всего похож на ту птицу, в которую когда-то Дейв влюбился. Да. Пора бы признать. Все равно это ничего не изменит. Ни-хе-ра. Все эти разговоры – не ему. Все эти взгляды – не ему, стремление разделить свой восторг – не ему, желание поделиться своей радостью – не ему, мягкие взгляды – ну, понятно. - Я люблю тебя. Я вообще-то тоже. Только, чувак, ты бы потренировался еще, правда. Мой тебе вражеский совет: побольше чувства, эмоций, искренности. Курт это ценит. Ты в любви признаешься или просишь надеть тапочки? Нет? А очень похоже. Ты бы еще зевнул для полноты картины. И убери от лица руку. И… - Я тоже люблю тебя. Да, Хаммел, тебе бы тоже потренирова… Что? Что он сейчас сказал? Сука, ну какая же сука. В ушах что-то подозрительно гудит, и погребальным набатом раздается в голове колокол. Рукам и желудку холодно, глотать беззвучно Дейв резко разучился. Он его любит. Курт любит его – не его. Любит, блять. А как же… Но как же… Он ведь говорил тогда, там, на балконе. И был искренен, Карофски готов поставить на это последнюю пачку сигарет. Или опять врал? Господи. Всё одна большая ложь. Маленькая беспринципная шлюха. Стонал ему в шею, цеплялся до синяков, каялся на балконе, говорил, что… а теперь вот… Сука. В белом. Звезда, блять. Дейв рокочет на низких оборотах, изо всех сил стараясь не натворить глупостей. Прилюдно. Одно радует: в груди больше ничего не горит. Костра тоже нет. Прогорел. Осталось только пепелище. Серое, едкое, теплое, обволакивающее. Нет, угли, может, и есть, но Дейв ни разу не йог, чтобы спать на углях. Он всего лишь запутавшийся, отчаявшийся почти взрослый, у которого в одну секунду исчезло слишком многое. А когда у тебя больше ничего нет – тормозить становится уже не за чем. Поэтому он незаметно следит за Куртом. Поэтому он едет за ним на машине, держа дистанцию и себя – в руках. Рано. Поэтому он прикуривает на светофоре и делает звук погромче – чтобы стук сердца не так оглушал. Рано. Поэтому он наблюдает, как Хаммел паркуется около своего дома, звонит в дверь, ждет пару минут и лезет за ключами. Значит, дома никого. Значит, почти пора. Дейв глушит двигатель, выходит из машины и уже через несколько мгновений барабанит в дверь Курта. Ноги ватные и отчего-то колко-холодные. Безумные ощущения.
-Карофски? Ты? Какими судьбами? - Хаммел не успел раздеться, только переобулся. Дейв смотрит на него в упор, пытаясь сообразить, что говорит Курт. Пора. Он зашел внутрь и захлопнул дверь. - Дэвид? Что ты здесь делаешь? Финна нет и сегодня не будет: он у Рейчел, так что… - Отлично. Мне подходит, - он двигается на Хаммела и даже не хочет представлять, как выглядит со стороны. Глаза бешеные, губы еще не зажили, рожа в пожелтевших синяках. Красавец сказочный. Карофски почти испытывает извращенное удовольствие от своего внешнего вида, от того, каким его видит Хаммел. От того, как он не похож на расчудесного Андерсона. - Карофски! Ты что? Ты… Дэвид, стой, успокойся, давай поговорим? – Хаммел медленно отступает назад, в глубь квартиры, примирительно выставив руки вперед. - Хватит. Наговорились уже, - и Дейва срывает. Он толкает Курта на диван и наваливается сверху, прижимая всем тело, удерживая его руки над головой. Что делать дальше – он не имеет ни малейшего представления, до этого его вели инстинкты, ему нужно было к Курту, нужно было прижаться, потрогать, вдохнуть, почувствовать, окружить. Дальнейшее он вообще не представлял. - Дейв, Дейв, Дейв, послушай, успокойся, мы же можем всё спокойно выяснить, не надо, пожалуйста, я знаю, ты адекватный человек. - Заткнись, Хаммел. Заткнись, блять. Ты… ты… ты просто, - слова даются Дейву хуёво, ему тяжело говорить и дышать Куртом одновременно, - Ты… как ты вообще мог? Птица моя, я же одному тебе верил, понимаешь? Одному. Я в жизни никому так не верил, ты первый, слышишь? Я же влюбился в тебя, сука ты последняя, я же думал – сдохну без тебя. А ты, блять… Какого хуя, Хаммел? За что? – Дейва прорвало, он говорит без остановок, всё, что приходит в голову, оглушает Курта собой, не дает ему ответить, не позволяет вырваться, встать. Лежи и слушай, выслушай меня! - Пожалуйста, Дейв, я не понимаю. Что ты… о чем ты? Отпусти меня, я никуда не денусь, - Курт говорит тихо и монотонно, словно психолог, уговаривающий самоубийцу не прыгать с крыши. - Хватит, Хаммел, хватит лгать, - Дейв отпускает его руки и несильно вцепляется ему в волосы, - если я доверяю тебе какие-то вещи, маленький мой, не надо открывать свой рот, чтобы трепаться об этом на каждом углу. - Ты совсем с ума сошел, Карофски? Я никому ничего не говорил! Ты знаешь, что я не сторонник принудительных камин-аутов. Я не выдал тебя тогда. В кабинете директора. Я никому не рассказал в хоре про твои липовые отношения с Сантаной. Да у меня была куча вариантов, чтобы отомстить тебе раньше, но я этого не сделал. А уж тем более не после… - Что? После чего? После того, как разрешил мне подрочить тебе? Ты такой великодушный. Понравилось, а? – Всё, Дейва больше нет, мозг капитулировал, море давно его покинуло, тело провозгласило полную независимость. - Дэвид, приди в себя, что ты делаешь? Ну же, давай поговорим, я не делал этого, я никому ничего не рассказывал, поверь мне! – Курт дышит через раз, в глазах паника, но не только. Словно…да ну на хер, показалось. В таком раздрае еще и не то почудится. - Поверить? Тебе никто не верит. Ты сам себе не веришь, как же ты хочешь, чтобы я тебе поверил, птица моя? – Дейв кусает его за подбородок, кусает сильно, оставляя след от зубов. Хаммел морщится, шипит, но не выдирается. - Да что ты несешь, в конце концов?! Ты меня слышишь? Я никому ничего не говорил, пойми ты! Я бы не стал тебя так подставлять. Я бы просто не смог. Не тебя, Дейв, - твердо произносит он, глядя прямо в глаза, и Дейву плохо. Плохо от того, как ему хорошо, как ему всего лишь нужен Курт, чтобы перестать гореть, чтобы продолжать выдыхать. Плохо от того, что он уже поверил Хаммелу, поверил на слово, поверил тому, как стучится его сердце. Как-то правдиво. - Не говорил? Даже Андерсону своему? - Да причем тут Блейн? - При том, - Дейв просовывает руки ему под лопатки и слегка приподнимает. Ну, просто чтобы он был еще ближе. – Ты и правда любишь его? - Ты что, подслушивал? Карофски, ты вообще нормален? Какого черта? Это не твоё дело. - Моё. Всё – моё. Сантана говорила, что своё надо беречь, - и Дейв пытается расстегнуть рубашку Курта. - Сантана? Причем тут Сантана? Карофски, отпусти, хватит, не смешно. Ну! - Не смешно. Совсем. И разу. Мне так хуёво без тебя, Курт, ты бы знал. Я думал, ёбнусь, честное слово. А ты тут с этим своим… и любишь его… Это жестоко, ты в курсе? Нельзя так поступать с людьми, птица моя. Ты же птица, ты не тигр, зачем ты жрёшь меня заживо? Отпусти, не могу больше. - Я не держу тебя. Это ты меня держишь. Я не… Дейв. Дейв. Подожди. Да стой ты. Не надо. Пожалуйста. Ты не понимаешь, - Курт бормочет что-то, но не вопит ведь на весь дом, не кроет матом, не засветил еще кулаком. Господи, опять. - Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, я не могу больше, Курт, не надо, не надо больше, я же не соберу себя потом, я не могу так, я не железный. Помоги… дай… сделай… - Дэвид, я не знал…я не думал. Я, правда… как ты… что ты? Свое? Влюбился? Ты… Господи, да отпусти ты меня! - Прости, слышишь, прости, но не могу. – Дейв расстегивает рубашку Хаммела и жадно шарит руками по голой коже. – Я просто не смогу. Влюбился. Как идиот, как мудак, как последний дурак, - он целует шею и ключицы, кусает их, сатанеет, заводится, разгоняется, вмазывается Хаммелом. – Давно? – Курт намертво вцепился в полы футболки Дейва и явно не собирается выпускать. Карофски это охуительно устраивает. - Не помню уже. Кажется, да. Пиздец. Ты… я не могу с тобой, - Дейв жалуется его солнечному сплетению, попутно расстегивая джинсы. Мир вот прямо сейчас можно рухнуть, Дейва это больше не колышет. - Дэвид… ох... Дэвид, ты… зачем тогда… почему ты…не надо, черт, пожалуйста, - он еще что-то лепечет, но недолго – Дейв слишком давно не целовал его и не видит сейчас ни одной подходящий причины не делать этого. Он целует Курта, вылизывает верхнее нёбо, обводит языком губы и плавится. Вот теперь огонь не сжигает заживо, а греет, подогревает, разжигает их обоих. Курта тоже ведёт, он отзывается, прикипает к Дейву, прижимается, пахом и грудью, скрестив руки у него на шее. Дейв стонет, отстраняется, стаскивает с них обоих джинсы и трусы и замирает. Блять. Он никогда не видел Курта голым при свете дня. И лучше бы ему этого и не делать. Потому что – ну, и как дальше жить с этим знанием? - Птица моя, такой маленький, но такой проблемный, - Дейв ложится рядом на бок и прижимает Курта грудью к себе. - Ты зато такой большой и такой глупый, – Дейв не слушает почти, он оставляет синяки на заднице Хаммела. Чудесное занятие, не отвлекайте меня. -Не дури, Дэвид. Не надо, пожалуйста, - голос Курта немного дрожит, а сам он утыкается носом Дейву в шею. - Курт? – Нет, всё-таки однажды Дейв накопит денег и поставит памятник своей выдержке. В полный рост. - Я не… я никогда не… черт, я ..ну…я ни разу… Святые угодники, нельзя же так! Курт, нельзя так поступать с людьми. Он девственник. Помоги мне, хозяин ада. Нетронутый Хаммел в его постели. Поправка: несопротивляющийся девственник Хаммел в его постели. Когда Дейв успел подсесть на тяжелые наркотики? - А как же Блейн? – да-да, своевременные вопросы, том второй, под редакцией Дэвида Карофски. - Что Блейн? Причем тут… - На хуй. На хуй твоего Андерсона. Потом, - и Дейв гладит Курта ниже спины, шалея от вседозволенности, от открытости Курта, от того, что он здесь, с ним, под его руками, горячий, покрасневший, отзывающийся. - Дэвид… не надо. Давай…ну.. так? Я просто… - Помолчи, принцесса, - Дейв снова целует его, притянув к себе за затылок. Ладно. Так – пожалуйста. Хоть как. Только бы с тобой и сейчас. Дейв подхватывает Курта под задницу, двигается ему навстречу, вскидывает бедра, прижимается, втирает себе под кожу, бормочет что-то ему в рот, дышит с присвистом. А Курт в руках такой искренний, такой влажный и подвижный и так плавно двигается и выгибается, что Дейв даже не понимает сразу: Хаммел рядом так потрясающе похож на волну. Морскую. Здравствуй, родное. - Птица моя, - пораженно признает Дейв и кончает, захлебываясь сознанием, оглушенный, распахнутый. Мокрый. Курт что-то невнятно тихо скулит и тоже замирает рядом. У Дейва в голове ни одной мысли, кроме того, что теперь ему не страшно вообще ничего. Он перекатывается на спину, подгребает Курта к себе под бок, обнимает за талию и вырубается. Он абсолютно счастлив. Он просто еще ничего не знает.
Он не знает, что делать дальше. Он не знает, что будет дальше. Он вообще не знает – будет ли дальше. Понятно только, что оторваться сейчас от Курта – миссия не, мать ее, адекватна. Хаммел прижимается крепко, дышит ровно, пахнет остро и не убирает руку с груди Дейва: подушечки пальцев влажные, горячие и невесомо-тяжелые. И так странно понимать, что это ладонь Курта, К-у-р-та, лежит чуть ниже ключиц. Трогательная заявка на шизофрению. - Это всё со скоростью света перестает быть смешным, - сообщает Хаммел ему в основание шеи. - А какая у света скорость? – отзывается Дейв. Ему лениво открывать глаза и даже дышать, кажется, лениво. Он слушает себя и Курта. Он слышит – только Курта. Потому что сам внутри – молчит, потому что неоткуда взяться звукам внутри себя. Что-то болезненно-чужое и горячее исчезло, прогорев. Что-то новое еще не успело освоиться, пустив корни. Нечто главное исчезло, скрылось, испарилось. А то, что Дейв слышал свое море несколько минут назад… Ну, говорят, люди перед смертью тоже видят лучшие кадры своей жизни. - Скоростная? – неразборчиво отвечает Курт, протягивает руку и обводит пожелтевший синяк на скуле Карофски. Обводит легко и нежно, что ли, словно ему не всё равно, словно он намеренно осторожничает. Бережет Дейва. Охуеть, да Дейв готов впрячься в бои без правил, выпрыгивать каждый день со второго этажа и останавливать головой стадо разозленных бегемотов, если это гарантирует ему еще хотя бы одно такое проявление сдержанного внимания Курта. - Кто? - Азимио. Ему Квинн про нас с тобой рассказала. Сантана считает, что в рамках своей кампании завоевания титула королевы школы. Смотри сам: сливая нас Азимио, она рассчитывала вывести нашу с Лопес пару из гонки. Я педик, она прикрытие. Неформат. Бракованные. Только Фабрей просчиталась: мои дружки предпочли не афишировать то, что они знают. А устроить нам с тобой более впечатляющий пиздец. Хотя, если честно, я сначала подумал, что это ты разболтал, - признается Дейв и нехотя поворачивает голову вправо. Глаза Курта слишком близко, но цвет их совершенно невозможно распознать: серо-зеленый? Каре-болотный? Ничего сверхъестественного. Ресницы тоже вполне обычные, средней длины, светловатые, конечно, но в меру. Слегка вздернутый нос, тонкие губы, ну, намеки вот на веснушки. Неземного – ноль. Тогда какого ж хера так тянет и выворачивает? Какого черта так зачем-то нужен, так снится, так думается, так давит, так не хватает? Дело не в лице и, судя по тому, что Дейв его так и не трахнул, не в заднице. Где, где прокол? - Ты бредишь, - авторитетно заявляет Курт. – Мы же уже выяснили, что я никому про нас ничего не говорил, - и Дейв на одну секунду проваливается в небо от этого «нас», - я бы не стал, Карофски. - Я… я знаю. Я уже понял. Ты был, хм, убедителен. – Вау, Хаммел что сейчас, действительно покраснел? - Не то чтобы ты был не настойчив. В следующий раз, когда… - Курт осекся, – проехали. - Нет уж. В следующий раз – что? Когда? Когда мне вдруг припрет потискаться, а ты не сможешь отказать мне? - Дэвид, не начинай, - Курт высвобождает руку и откатывается в сторону. Зашибись манера решения проблем. - А что такое? Я не прав? Скажи мне, Курт, ты меня из жалости уже второй раз удовлетворяешь? – последнее слово застывает в воздухе, оставляя мерзкое послевкусие на языке. Гадкое и некрасивое. Слово. И послевкусие. Однажды Дейв все-таки попадет в ад для плохих глупых мальчиков, которые сначала делают, а потом думают. Если вообще думают. - Прекрати, Карофски, - Курт морщится и проводит ладонью по лицу. Закрыться пытаешь, принцесса? Прекратить? Серьезно? Остановиться сейчас, пока не наговорил глупостей, пока все еще можно исправить, пока не прозвучали те слова, после которых единственное, что остается, это утопиться в стиральной машине? О нет, это не про Дейва. Зачем сохранять шансы на хрупкий мир, если можно развалить все до основания? Карофски в одно мгновение оказывается сверху, прижимает Курта к кровати, удерживает руки и гонит от себя настойчивое ощущение дежа вю. - Есть небольшая проблема, Хаммел: я не могу прекратить. Блять, я не могу. Я же видел, я слышал. И Финн говорил, тогда, давно ещё. Любишь Блейна? А я? Курт, я каким боком оказался в твоей жизни? Проще дать, чем объяснить, почему нет? Или Андерсон тебя не трогает, вот так? - Дейв уверенно-судорожно кладет руку Хаммелу на пах. – Тебе нужны услуги постороннего? - Не надо, Дейв. – И в этом «не надо» гораздо больше отказа, чем в предыдущем. Гребаное дежа вю. – Ты всегда слушаешь, что тебе говорят, да? Веришь всему? Тебе не нужна правда, ты сам себе её создаешь? Ты хоть раз спрашивал меня, ну хоть о чем-либо? Пытался поговорить в спокойной обстановке? Да прекрати ты! – Карофски приходится послушаться, но – проблема – куда теперь деть руки? Для чего они еще, если гладить Курта – нельзя? - Да ради бога, Дейв, - раздраженно шипит Хаммел и переплетает свои ладони с ладонями Дейва. – Так лучше? - Еще как, - признается тот. А смысл отнекиваться? Так действительно лучше. Правильнее и ближе. - Так вот. Пока ты не начал снова выдвигать свои голословные надуманные обвинения, пока ты не погряз окончательно в сладких безднах собственной жертвенности, пока… - Хаммел, завязывай. Просто говори уже. - Да, я люблю Блейна. Дейв! – Курт пресекает попытку дернувшегося Карофски взбрыкнуть, - дослушай. Я, правда, люблю его. Я слишком долго добивался его симпатии и внимания, я всегда был рядом, я уступал, я вдохновлял, я поддерживал, стимулировал, пел, соглашался, помогал. И это была игра не в одни ворота. Я очень сильно благодарен ему за помощь, за то, что просто был рядом, когда меня унижали, травили, когда из меня сделали посмешище для всей школы. Он не побоялся выйти и протянуть мне руку. Не в обиду, Карофски. - Какие уж тут обиды. Я всё понимаю. Он идеальный принц на сверкающем коне, храбрый, романтичный, надежный. - Белом, - перебивает Курт. - Что «белом»? - Конь не сверкающий, а белый, - улыбается он и сильнее стискивает пальцы Дейва. Случайно, должно быть. - Да по херу мне, на чем, хоть на самокате. Я понял, понял. Куда я вообще полез… - Да ничего ты не понял. Я люблю его. Я отца люблю. Мерседес. Финна вот тоже люблю. И МакКинли в целом. Я вообще пацифист. - Ты вообще идиот, - отзывается Дейв. Его-то вы этом списке не случилось. - Идиот, - соглашается Курт, - раз связался с тобой. Знаешь… мне страшно иногда бывает. Не так страшно, как когда ты меня швырял о стены или зажимал в раздевалке. Тогда, кстати, было не страшно: неприятно и унизительно, скорее. Сейчас я боюсь себя. Боюсь того, что не боюсь - тебя, твоих взглядов, твоей агрессии, твоих эмоций. А больше всего меня пугает то, что я жду их, что ловлю их, что собираю их. Я смирился с тем, что давно простил тебя. Я смирился с тем, что не могу тебя подставить, выдать, предать. Я уже не удивляюсь тому, что даже жалости не осталось. Я очень часто не понимаю тебя, Дейв, не понимаю, зачем такие сложности, не понимаю твоих мотивов, не могу даже представить себе, какие у тебя тараканы в голове. Я, правда, мало что понимаю в происходящем между нами, но когда ты смотришь так, думая, что я не вижу, мне… ну, мне приятно. Очень, - Курт выдыхает и как будто еще больше краснеет. - Господи, - простонал Дейв, потираясь о бедро Хаммела, - объясни мне, феечка, как ты умудряешься выглядеть так порочно и так невинно одновременно? Как Андерсон еще не трахнул тебя? Он импотент? - Не говори так о нём, Дейв. Не все же такие озабоченные, как ты. Блейн совсем другой. Нам с ним достаточно просто держаться за руки. Большего и не надо. - Хаммел, ты меня, прости, конечно, но в 17 лет держаться за руки и не мечтать трахаться на любых поверхностях – это ненормально. Независимо от ориентации. - А что ты мне предлагаешь? Целоваться с тобой на переменах? Зажиматься в раздевалке для хоккеистов? Дрочить в туалете? - Со мной? - Я абстрактно. Расслабься, я не заставляю тебя завтра же открываться всей школе. Дейв слез с Курта и лег рядом на спину, уставившись в потолок, нечаянно забыв расцепить их с Хаммелом пальцы. - Дейв? - Ммм? - Ты и не завтра не готов, верно? - Курт… - Карофски, я не хочу давить, но… - Но буду? Пожалуйста, принцесса, нам обязательно об этом сейчас говорить? - Нет. Конечно, нет. Нам вообще говорить необязательно. Действительно, зачем, если можно просто время от времени бездумно заниматься сексом. - Не передергивай. Я не… - Я понимаю, Дейв. Я все понимаю. Ты не готов. Я слышал это и месяц назад, и неделю назад, на балу. Я готов тебе помогать, готов подождать, готов не торопить тебя и нас, но… Дейв, я был бы готов, если бы хотя бы на 50% был бы уверен, что когда-нибудь, ну хоть когда-нибудь, ты сможешь. Решишься. Выберешь себя. Вытащишь голову из песка. А скрываться, встречаться украдкой, да еще и с человеком, который меня стыдиться? Ты действительно думаешь, что я заслужил это? Правда считаешь, что на большее мне и рассчитывать не стоит? Это унизительно. -Ты не прав. Я не тебя стыжусь, а себя. -Еще хуже. Слабость, трусость и комплексы. Дейв, ты же сожжешь однажды себя заживо, ты же сам мучаешь себя, хуже всех гомофобов, хуже недоумков-дружков,- Курт отчаянно шепчет ему в сгиб локтя и ощутимо прикусывает, словно наказывая невозможного идиота за его же собственные самоистязания. Не надо, птица моя, сильнее меня самого никто по мне потоптаться не может. Проверено. Да и нечем жечь. Я бы лучше утонул. Но – негде. - Я не… - Не могу. Да. Я помню. Но, знаешь, что? Я тоже не могу. Так – не могу. И не думай, пожалуйста, что мне не больно, - Курт на проклятые короткие 3 секунды утыкается носом Дейву в бок, втягивает воздух и больно впивается пальцами в кисть Дейва. Затем резко отстраняется, встает, собирает с пола одежду и выходит за дверь, бросая на пороге «Через полчаса вернется отец. Вряд ли он обрадуется голым ниже пояса гостям». Дейв еще недолго смотрит в потолок. Он оглушен тихо закрывшейся дверью и стаккато пожеванного сердца. Вот так. Всё. Вот теперь точно – всё. Всё и ничего. С Хаммелом - всё, без Хаммела - ничего. Глумливая пустота. Логично, в общем-то.
Не оттуда ты начал, Дейв. Проблема не с Куртом. Проблема не в конфликте стихий. Воздух и вода – это параллели, отражения друг друга. И где-то на линии горизонта они встречаются. Всё дело в том, что у тебя не лады со своей собственной стихией. Но море не отпустит, если оно твое. Попробуй понять, что хочет сказать тебе море. Ведь больше тебе этого никто не скажет.
